— А когда вы приезжали в Союз?

— В 77-м, и поступил на философский факультет МГУ, быстро выучил язык, у меня к языкам вообще способности. — Файруз стряхнул пепел в пепельницу в виде свернувшейся бронзовой гончей.

— А ваши родственники не возражали с точки зрения религиозных убеждений…

— Мой дядя Ростом-джи был человек решительный.

И он никогда ни у кого не спрашивал совета. Он послал меня учиться в Советский Союз и тем обеспечил мое будущее. Я неустанно благодарю небо за его доброту и заботу.

К несчастью, последние годы мы с ним не встречались — он жил в Ливии, в эмиграции.

— У Каддафи? — Мещерский улыбнулся.

— Да, но их никогда нельзя было назвать единомышленниками. Зимой дядя покинул наш мир.

— Все мы смертны, Агахан. Но я вот что хотел у вас спросить? В юности, когда вы жили в Йезде в общине парсов, вы ведь наверняка присутствовали при каких-то религиозных обрядах, церемониях вместе с родными?

— Естественно. Вообще у зартошти каждый новый день начинается с восхваления великого Ахурамазды — бога добра и света. Улочки в Йезде узкие, и, помню, там всегда по утрам стоял удивительный аромат сжигаемых поленьев фруктовых деревьев: яблонь, гранатов, миндаля — их сжигали на алтарях. Моя родня чтила огонь как вечную божественную материю.

— У вас самого, по-моему, к огню особое отношение.

Пламя вас словно слушается — как мага. Я давно замечал.

— Почтение к огню — это урок, усвоенный с детства.

Как англичане говорят: делаю by force of habit[8]. Но, простите, Сергей, какое отношение все это имеет к семье Марины Ивановны?

Файруз затушил сигарету в пепельнице и тут же потянулся за новой: снова чиркнула спичка.

— Возможно, никакого, а возможно, и самое прямое, — вместо Мещерского ответил Сидоров. Во время этой отвлеченной беседы он ерзал как на сковородке: ему, видимо, не терпелось перейти к самой сути.

— Агахан, скажите, пожалуйста, а вам приходилось присутствовать на погребальных церемониях зартошти? — продолжил Мещерский.

— Несколько раз был.

— На вас они произвели впечатление?

— Ну, относительное. Сейчас, прожив столько лет в вашей стране, я, наверное, поразился бы больше, а в юности все казалось естественным.

— Ведь парсы не предают покойников земле, так? — Мещерский говорил медленно. — Дабы не осквернять великие божественные стихии — огонь, землю и воду, — мертвое тело не сжигают, не хоронят, не опускают в реку, а после прочтения псалмов из «Авесты» относят на кладбище (если это только можно назвать кладбищем), кладут на специальный глиняный колодец с решеткой и оставляют на съедение стервятникам. Я не ошибаюсь, Агахан?

— Похороны — сложный ритуал. Но в общих чертах вы правы. Плоть — прибежище страстей и земного зла — съедают птицы: грифы, вороны. Кости проваливаются сквозь решетку в колодец смерти. Таким образом земля остается неоскверненной.

После того как Файруз сказал это, в комнате повисла гнетущая тишина. И нарушил ее Кравченко:

— Скажите, а просто оставить мертвеца на земле — это грех для настоящего парса.

— Да. Земля ему такого не простит. — Голос Файруза был спокойным. — Земля это суть природы, а природу нельзя оскорблять. Ее дух отомстит.

— Но вы же материалист, Агахан, марксизм вон изучали, неужели вы верите…

— Во что я верю — мое личное дело. — Но он тут же попытался загладить резкость ответа:

— Извините, Вадим, я просто хотел сказать, что в жизни все меняется и с возрастом начинаешь понимать, что.., что ничего не понимаешь. Словно всему надо учиться заново. И тогда вера твоих предков указывает тебе путь. Разве в вашей стране сейчас не так обстоят дела?

— А теперь я объясню вам, Агахан, почему мы вам устроили этот маленький публичный допрос. — Мещерский снова взял бразды беседы в свои руки. — Человек вы умный, так что будем с вами откровенны. Дело в том, что труп Андрея Шипова был найден нами на решетке артезианского колодца. Тело положили туда, сориентировав головой к востоку. — (Мещерский сознательно опустил детали о том, что тело Сопрано не возложили, а пытались втащить на колодец, и что обнаружили его уже на земле, сползшим вниз. Ему казалось, что в беседе с Файрузом упоминать этого пока не надо. Если убийца он — то дойдет черед и до этих подробностей, а пока…) Иранец замер. Они все увидели: такого он не ожидал.

Лицо его потемнело, став из смуглого угольным. Он растерянно взглянул на Новлянского, но тот смотрел в окно.

— Согласитесь, в наших тихих местах колодец — это весьма необычное место для покойника, — подал реплику Сидоров. — Особенно заведомо забитый колодец. Чудное место, если учесть, сколько усилий потребовалось, чтобы его туда взгромоздить. Но если предположить, что человек, убивший гражданина Шилова, больше всего на свете опасался оказаться в числе грешников, оскверняющих землю…

— Каждое предположение следует доводить до конца, офицер, — голос Файруза дрогнул. — По-вашему, если Андрея нашли на колодце, значит, его убить я именно потому, что у моих предков было принято так погребать мертвых? — от волнения он даже начал ошибаться, строя фразы.

— А разве в таком предположении в данной ситуации нет ничего рационального? — парировал Сидоров. — По-моему, кое-что все-таки есть.

— По-вашему? — Файруз, задавая свой вопрос, смотрел, однако, на Новлянского, а тот по-прежнему не удостаивал его вниманием. — А зачем тогда, по-вашему, мне убить Андрея? Хоронить — да, ладно, можно на меня подумать, но убить? За что я должен убить его? Что он мне плохого сделать? А Майю Тихоновну? Или ее тоже нашли погребенной по обрядам зартошти?!

«Вот Файруз и подвел нас к тому, что Кравченко называет НЕУСТАНОВЛЕННЫМ МОТИВОМ, — подумал Мещерский. — Если даже детали совпадут и способ совершения первого убийства обернется против него, главного мы пока все равно предъявить ему не сможем: причины. И если убийца — он, он это прекрасно знает».

Однако у Сидорова подход ко всем этим сложностям был чрезвычайно простой:

— Причину убийств установит следствие, — заявил он грозно. — И не надо повышать голос, мы вас прекрасно слышим, уважаемый. До вчерашнего происшествия очередь дойдет, не беспокойтесь. Но сначала разъясните нам вот что: куда это вы уезжали на своей машине в то утро, когда убили гражданина Шилова?

Секретарь огромным усилием воли вернул себе остатки самообладания.

— Я никогда не делал из этого тайны, офицер.

— Однако следователю, вас допрашивавшему, вы ничего не сказали.

— Госпожа следователь прокуратуры не спрашивала меня, куда я ездил, она спросила: видел ли я Андрея с одиннадцати до двух часов дня.

— Не стоит пререкаться, уважаемый, — оборвал его Сидоров. — Я вам задал вопрос, а вы увиливаете от ответа.