Тебе бы быть среди них, следить за красавицами, выбирать ту, пред которой бросишь ты, сын Сунаккахко, праздничный плащ из перьев цапли…

…вот дети бегают, пугая друг друга.

И сотворенный из телячьих шкур змей ползет по улицам. Пасть его изрыгает клубы разноцветного дыма, а глаза блестят, не то от слез непролитых, не то…

Кохэн стряхнул наваждение.

Праздник.

Всего-навсего праздник. И он здесь лишний… наверное. Он бы обошел толпу, да было поздно. Захватила, закружила, понесла рекой и, вынеся к подножию великой пирамиды, швырнула.

Правильно.

Лучше сразу.

Кохэн устоял.

Обернулся и змею пальцем погрозил. Почему бы и нет? Тому, кто принес свое сердце, многое позволено.

Кохэн поднимался неспешно. Сто тринадцать ступеней — и вершина, где Кохэна уже ждут.

Священный камень.

Жрец.

И боль… много боли, которую он принесет богам, хотя им и не нужно.

Он остановился наверху среди четырех костров, в которых рождались столпы белого дыма. Он снял полосатую тюремную одежду, которую швырнул вниз, и сказал:

— Слушайте, люди…

И голос его был подобен грому. Смолкли барабаны. Стихли дудки, только струны упрямо продолжали звенеть, а может, это лишь чудилось Кохэну.

— Я принес весть…

На плечо легла рука, которая была горяча, как само солнце.

— …боги вернулись.

Эта рука наливалась гранитной тяжестью, и на колени бы рухнуть, но Кохэн стоял. Ему нужно было сказать, пока он еще способен говорить.

— И был заключен новый договор, — Кохэн коснулся груди, он видел себя со стороны.

Жалкий?

Немного. Грязный. И чужой. Со спутанными волосами — в тюрьме было некому переплести косы, а охрана и вовсе расческу отняла. С запахом чуждого мира, достойный лишь жертвы, да и то вымученной, он все же стоял. И говорил.

Его слушали.

Как не слушать того, кто пробил рукой грудь, а из груди вытащил сердце, прозрачное, что вода в колодцах Атцлана? Как не услышать его, чья кровь омыла камни великой пирамиды. И бурые, темные, они вдруг посветлели.

— …им не нужны сердца, им не нужны жертвы… — Кохэн держал каменное сердце. А рука на плече перестала давить, превратившись в опору. Правильно. Одному на вершине тяжело. — Им нужно… чтобы вы жили… просто жили…

— Дети, — раздался сзади такой знакомый голос. — Все еще дети…

— Всегда дети, — ответили ему со смешком.

И теплый воздух окутал Кохэна, вновь исцеляя, а камень… камень стал светом.

Разве не чудо?

Когда свет иссяк — а ни одно чудо не может длиться вечно, — Кохэн обернулся. Дед стоял. Дед плакал. И слезы терялись в морщинах и шрамах его лица.

— Не стоит, — Кохэн удержал того, кто готов был склониться перед ним. — Я вернулся… скажи, что я вернулся домой.

…а небеса над священным Атцланом полыхнули радугой.

Крылатый Змей летал над морем.

Тельма смотрела.

Змей был прекрасен. И ветер с восторгом гладил перья на могучем теле его, перебирал струны прозрачных крыльев, сочиняя для моря очередную колыбельную.

— Я буду ревновать, — Мэйнфорд появился, как обычно, из ниоткуда. И набросил на плечи плетеную шаль, невесомую, но теплую.

— К богу?

— Почему нет? — он обнял, и на душе стало совсем спокойно.

…третий месяц.

…и море лечит. Море почти излечило, а может быть, излечило совсем. Но Тельме не хочется проверять. Она не видит снов ни про подземелья, ни про мальчика с белыми волосами и ножом в руке… она не слышит голосов в голове и не желает расставаться с жизнью.

Она учится вязать.

И еще играет в древние шахматы, к которым и прикасаться страшно. Она перебирает сокровища — а в местных подвалах таятся бесценные клады, читает…

Отдыхает.

Любуется морем.

И кажется, она счастлива.

— Я ведь лучше? — Мэйнфорд — это неотъемлемое условие счастья, без которого ни сундуки, ни море, ни Змей не имеют значения.

Но разве можно просто взять и сказать?

— У тебя перьев нет.

— А если отрастим?

Они со Зверем успели сродниться. И наверное, так правильно, хотя все равно их чаще двое, чем один, но Тельма привыкла.

Привыкнуть, как оказалось, можно ко многому…

Но он ведь не просто так появился.

— Опять звонили? — странно это, знать о ком-то, если не все, то многое. Предугадывать. Слышать даже то, что не сказано.

Но Тельма привыкла.

И он тоже.

Дар это? Проклятье? Сложно понять, но… есть так, как есть. И ей, пожалуй, нравится.

— Да.

— Хотят, чтобы вернулся?

Мэйнфорд потерся колючим подбородком о шею. Вот же… знает, что это Тельму злит, и нарочно… Зверь вон мурлычет, ласки ему… или над морем полетать, пока ветра спокойны.

Пускай.

Тельма притворится, что совсем не волнуется. Она и не волнуется. Крылья у Зверя, конечно, не из радуги, но так даже лучше. Надежней. Эти перепонки не каждый клинок возьмет, а радуга… она для богов.

— Да. Предлагают должность начальника полиции… города…

— А ты?

Он вздохнул.

В замке ему было не то чтобы тоскливо, скорее уж оба понимали: не выйдет прятаться до конца жизни. И если так…

— Давай попробуем, — Тельма тихонько сжала руку. — Только я с тобой.

— Нет.

— Да, — она улыбнулась. Забавно. И все еще непривычно, когда за тебя беспокоятся. — Согласна на должность личного помощника… будешь присматривать… контролировать…

…а там, если все пойдет нормально, если не вернутся сны и голоса, она и в полную силу поработает.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — все-таки и Мэйнфорд слышал ее. — И я не уверен…

…этот разговор закончится так же, как и предыдущие, но не он первый, не он последний. И когда-нибудь — через месяц, год или десять — что-то да изменится.

А пока…

Пока Крылатый Змей летал над морем. И оно спешило расстилать зеркала, поднимало со дна сокровища, манило, обещало, звало…

Морю тоже хотелось продлить чудо.