…баю-баюшки-баю…

Рябина склонилась над ним, а тонкие нити вьюнка вплелись в волосы. И мальчик в своем сне был счастлив. Потом сны ушли.

Совсем.

И стоило бы показаться целителю: такие проникновения не проходят бесследно. Но для этого следовало выйти из квартиры.

А Тельма не могла.

Она боялась.

Она подходила к двери. К порогу. Она знала, точно знала, что за порогом никого нет. И все одно выглядывала в глазок, убеждаясь. И говорила себе, что это — всего лишь шаг. Однажды она даже осмелилась приоткрыть дверь, всего на волос, но из щели потянуло сквозняком, и он породил такой приступ безотчетного ужаса, что Тельма разрыдалась.

А ведь прежде она не плакала.

В тот раз она сидела у двери, которую не просто на засов закрыла, но подперла щеткой, и самозабвенно рыдала, не способная справиться с собой.

Пройдет.

Разум восстановится. Это результат явного дисбаланса силовых потоков, и в госпитале ей бы помогли, но… но она не хочет в госпиталь. Она никуда не хочет…

…она будет лежать и слушать радио.

Многие так и живут.

…она уволится. Потом. Когда сумеет добраться не только до двери, но и до Управления. Если не захотят отпустить, то сошлется на здоровье… здоровье ни к черту, нервы тоже… и тот целитель, он поможет… но это будет потом.

Когда-нибудь.

— …его дело не будет забыто. Беспрецедентный шаг…

Гаррета хоронят… а с остальными, с теми, что остались в подземельях, кто вспомнит обо всех этих людях?

О рыженькой Нэсс, которую Мэйнфорд вынес на руках.

Сначала он вытащил Тельму, но это она плохо помнит, только как вдруг очнулась под дождем и пила этот дождь, сладкий, что газировка. Как смотрела на небо, разукрашенное во все цвета радуги, и мерещилась ей тень Крылатого Змея.

И тогда она была почти счастлива.

А потом Мэйнфорд принес Нэсс.

Рыженькую.

Хорошенькую.

Мертвую.

И, положив рядом с Тельмой, попросил:

— Присмотришь?

Что ей оставалось делать? Она собирала дождь в ладони и лила на рану. В сказках иногда случались чудеса, но здесь Нэсс была мертва. А потом мертвецов стало слишком много, чтобы надеяться. И кажется, Тельма снова лишилась сознания, потому что совершенно не помнит, куда они все подевались.

— …миссис Арейна Альваро, первая женщина, которая войдет в Сенат…

Супруга Гаррета.

Та самая невыразительная девушка, которая примерила мамин перстень. Она получила все, ничего не сделав. Свободу. Власть. И остатки состояния. Наверное, Тельма может разорить ее, предъявив старые векселя, но… зачем?

В этом больше нет смысла.

Ни в чем нет смысла.

О мертвецах забудут. Их спрячут между желтых страниц протоколов, отправят в Архив, пополнив тем самым ряды картонных папок.

…Сандра… больно, что ее нет…

Синтия.

Джонни, мертвый и странно постаревший, будто высосали его до дна…

Нэсс и даже Джаннер, вина которого была лишь в том, что он спал с Джессемин и решил, будто эта старая связь поможет ему больше узнать о Тельме. А ведь если бы не тот разговор на остановке, Джаннер был бы жив… он бы, оскорбленный, не сунулся к Джессемин, и был бы жив…

…Тео, который отец.

…Вельма.

И Тео-второй, чьи остатки разума отравляют Тельму. Это ведь он не пускает ее из комнаты. И нашептывает, что отныне станет частью…

…неправда. Все эксперименты по переносу личности даже на условно чистый разум заканчивались полной диссоциацией в течение нескольких дней. Даже поддержка извне лишь продлевала агонию.

…но эксперименты проводили с людьми.

Альвы иные.

Кровь к крови… кровь красная. Красивая. Разве Тельме не хочется взглянуть? В ее квартире все серо, уныло, здесь так не хватает ярких красок. И что стоит добавить их?

Просто взять нож.

У нее ведь найдется нож?

Не обязательно обсидиановый. Обсидиан, как показывает практика, изрядно устарел.

Нет.

Подойдет и кухонный. Вот этот, для фруктов. Удобная рукоять. Острый.

Нет!

Она не собирается себя резать… не собирается… но холод клинка ласкает кожу на запястье. И тянет… так тянет просто провести линию… одну-единственную…

…а лучше на горле.

Тогда-то все и закончится. Что ее ждет?

Долгая и унылая жизнь?

Тоска, которая в солнечные дни отступает, но всегда возвращается.

Пустота.

Так стоит ли…

— Что ты творишь? — ее руку перехватили, сжали до боли. — Дура!

— Отпусти.

Откуда он взялся?

Как вошел? И почему не отпускает? Почему просто не оставит? Тельма не желает видеть его… никого не желает видеть.

— Убирайся.

Мэйнфорд уйдет.

Сейчас. Или немного позже, но обязательно уйдет, и тогда… предвкушение скорой смерти наполняло душу ее хмельной радостью. И это было настолько ненормально, что Тельма схватила Мэйнфорда за руку.

— Где ты был?

— Прости, — он обнял ее, и жар его тела, его огня, окутавшего Тельму, прогнал наваждение. — Я не должен был оставлять тебя одну.

Не должен.

Права не имел.

И вообще…

— Я… кажется, схожу с ума.

Признание далось нелегко, но Тельма обязана была сказать. Ей самое место в госпитале. Там умеют обращаться с безумцами. Пусть Мэйнфорд отвезет.

Ей дадут таблетку.

Или две.

Целую горсть белых круглых таблеток, вроде тех, которые у нее где-то остались… и Тельма съест их, запьет апельсиновым соком или, быть может, содовой…

— Я тебе не позволю.

Он гладил ее волосы, и вспомнилось, что в ду́ше Тельма не была… а давно не была, дней пять точно. И волосы грязные, слипшиеся. И вообще она выглядит жалко.

— Он во мне… в моей голове и… и это он хочет меня убить. Когда ты здесь, то…

…к ней возвращаются силы. Только обольщаться не стоит. Силы эти — заемные, Мэйнфорда, и как только он уйдет… наверное, Тельма сказала это вслух, если Мэйнфорд ответил:

— Больше не уйду.

— Тебе будет нужно…

— Нет. Я подал в отставку.

— Что?! — она не была готова услышать такое. — А… город?