– Правильно. Его примут в университет вне конкурса – как ветерана войны.

Я была в восторге. Кинулась к Масуду, выложила перед ним учебники и заявила:

– Все, ты уже здоров. Пора подумать о будущем и завершить то, что осталось незавершенным. Самое главное – образование. Приступай прямо сегодня.

– Нет, мама, поздно мне, – тихо ответил Масуд. – Мой мозг отвык работать, у меня не хватит терпения на зубрежку для подготовки к вступительным экзаменам. Меня не примут.

– А вот и нет, дорогой! Ты пройдешь вне конкурса, по льготе для ветеранов.

– То есть как? – переспросил он. – Если я не гожусь, как же меня могут принять – и какая разница, воевал я или нет?

– Уж ты-то годишься, ты будешь прекрасным студентом, стоит тебе только поступить, – настаивала я. – Получить университетский диплом – привилегия каждого ветерана.

– Иными словами, мне предоставили право занять чье-то место – того, у кого на самом деле прав гораздо больше. Нет, не согласен.

– Ты возьмешь лишь то, что твое по праву – этого права тебя несправедливо лишили четыре года назад.

– Тогда меня лишили моего права – а теперь я поступлю так же с кем-то другим? – возразил он.

– Неважно, правильно это или нет, – таков закон. Неужели закон всегда должен быть только против нас? Дорогой мой, в кои-то веки закон на нашей стороне. Ты сражался, ты страдал за эту страну и ее народ. Теперь народ и страна готовы тебя вознаградить – почему же ты отвергаешь награду?

Из затянувшегося спора я в итоге вышла победительницей. И главную роль в этой победе сыграла Фирузе. Она заканчивала школу и каждый день приходила к нам с учебниками, просила Масуда помочь ей с уроками, а тем самым вынуждала и его учиться. При виде ее милого, доброго личика радость возвращалась и на лицо Масуда. Они вместе занимались, болтали, смеялись. Порой я заставляла их отложить книги и сходить куда-нибудь поразвлечься.

Масуд подал документы на факультет архитектуры и был принят. Я поздравила его и поцеловала.

– Между нами говоря, я этого не заслужил, – рассмеялся он. – Но я так счастлив!

Затем появилась новая задача – найти работу.

– Неудобно парню моих лет сидеть на шее у матери, – повторял он, а порой даже начинал что-то бормотать насчет ухода из университета.

Я вновь обратилась к господину Магсуди, который занимал довольно высокий пост в министерстве.

– Разумеется, для него найдется работа, – с уверенностью заявил он. – И учебе это нисколько не помешает.

Масуд с легкостью сдал экзамен на должность, прошел через собеседования – на этот раз проверка была скорее формальной, – и его взяли. Клеймо отверженных, которое мы носили столько лет, вдруг исчезло. Теперь Масуд был что алмаз драгоценный, и мне как матери ветерана тоже оказывали всяческое уважение и предлагали работу и столько возможностей, что от некоторых приходилось даже отказываться.

Забавно было наблюдать за столь резкими переменами нашей участи. Как же странно устроен мир! Ни милость, ни гнев не длятся в нем вечно.

Жизнь стала тихой и спокойной, вошла в колею. Все дети здоровы, успешны, заняты работой и учебой. Закончились финансовые трудности. Я вполне прилично зарабатывала, да и жалованье Масуда превышало среднее по стране. Как ветеран он имел также право на субсидию для покупки автомобиля и дома. Сиамак закончил университет, начал работать и все время порывался слать нам деньги.

После заключения мира Парванэ стала часто приезжать в Иран. Каждый раз, когда мы с ней встречались, время исчезало, мы возвращались в свою юность. Моя подруга оставалась все такой же забавной, озорной, с ней я смеялась до колик. И я никогда не забывала, сколь многим я ей обязана. Десять лет она пеклась о моем сыне, как родном. Сиамак по-прежнему проводил в ее доме все выходные. Парванэ подробно рассказывала мне о нем, и я, прикрыв глаза, старалась представить себе годы, которые мы с сыном провели врозь. Тоска о нем – единственное облако, омрачавшее мой горизонт в эту пору.

Два года Сиамак уговаривал меня приехать к нему в Германию, но меня удерживала то тревога о Масуде, то мысль о Ширин, которая была еще слишком мала, чтобы оставаться без меня. Но больше я не могла жить в разлуке и решилась ехать. Нервничала я ужасно. Чем ближе день отъезда, тем беспокойнее я становилась. Десять лет вдали от сына я выдержала, погрузившись в тяготы жизни, и подчас проходило несколько дней, пока я спохвачусь, что ни разу ни глянула на его фотографию. Хамид утверждал: “Пустые страхи и меланхолия присущи буржуазии… Когда желудок сыт, когда нет дела до несчастий других, тут-то опускаешься до сантиментов”. Возможно, он отчасти был прав, но я всегда чувствовала боль оттого, что мой сын далеко – но поскольку ничего не могла поделать, я подавляла эти эмоции и даже самой себе не признавалась, как страстно мечтаю о встрече с ним. Теперь же, когда в моей жизни наступил покой, я позволила себе скучать по сыну и стремиться к нему.

Прощаясь со мной, Ширин нахально заявила:

– Мне не жаль, что ты едешь, мне только обидно, что я не получила визу.

Четырнадцатилетняя всезнайка, уверенная в нашей любви, всегда выпаливала первое, что в голову придет. Но я отмахнулась, поручила ее Масуду, Фаати, Мансуре и Фирузе и полетела в Германию.

Я миновала таможню во Франкфурте, вышла, огляделась, полная предчувствий. Ко мне направлялся красивый молодой человек. Я уставилась на него во все глаза. Только улыбка да выражение глаз казались в нем знакомыми. И эти спутанные волосы на лбу напомнили мне Хамида. Хотя по всему дому у меня стояли последние фотографии Сиамака, подспудно я все еще ожидала увидеть тонкошеего юнца на пороге созревания. Но объятия мне распахнул высокий, державшийся с достоинством мужчина. Я уткнулась лицом ему в грудь, он крепко прижал меня к себе. Какое же наслаждение – спрятаться в объятиях своего ребенка, словно я сама сделалась маленькой. И правда – головой я только-только доставала ему до плеча. Я вдохнула родной запах и заплакала от счастья.

Не сразу я заметила красивую молодую женщину, торопливо щелкавшую аппаратом. Сиамак представил ее: подумать только, Лайла, дочь Парванэ! Я обняла ее и сказала:

– Ты выросла и стала такой красавицей! Я видела твои фотографии, но в жизни ты гораздо лучше!

И она рассмеялась от всего сердца.

Мы сели в маленький автомобиль Сиамака, и сын предупредил:

– Сначала заедем к Лайле. Тетя Парванэ приготовила ланч и ждет нас. Вечером или, если хочешь, завтра мы поедем в тот город, где я живу, – это в двух часах от Франкфурта.

– Прекрасно! – сказала я. – Ты не забыл персидский и говоришь без акцента.