– Разумеется, не забыл. Здесь много иранцев. И тетя Парванэ отказывается говорить со мной на каком-либо другом языке, кроме нашего. С родными детьми она так же строга. Верно, Лайла?

По пути к Парванэ я подметила между Лайлой и Сиамаком симпатию – явно нечто большее, чем дружба или старые наши семейные связи.

Дом Парванэ был красив и уютен. Она тепло и радостно приветствовала нас. Хосров, ее муж, как-то неожиданно для меня состарился. Я постаралась убедить себя, что так и должно быть – я не видела его лет четырнадцать или пятнадцать, и, вероятно, такое же точно впечатление произвела на него. Их дети выросли. Лалех говорила по-персидски с сильным акцентом, Ардалан, родившийся уже в Германии, понимать нас понимал, но отвечать на персидском отказывался.

Парванэ уговаривала нас остаться на ночь, но мы решили сразу поехать к Сиамаку, а Парванэ навестить снова в следующие выходные. Мне требовалась хотя бы неделя, чтобы заново познакомиться со старшим сыном. Аллаху одному ведомо, о чем только нам не хотелось переговорить, но когда мы остались наконец вдвоем, я не знала, как приступить, что сказать, как перебросить мост через пропасть десяти лет разлуки. Сиамак расспрашивал меня о тех и других родственниках, и я отвечала, что они здоровы и шлют приветы. Потом я спрашивала: “Здесь всегда такая приятная погода? Не поверишь, какая сейчас жара в Тегеране…”

Понадобились сутки, чтобы лед взаимного отчуждения между нами растаял и мы смогли общаться как мать с сыном. К счастью, как раз наступили выходные, и времени у нас было достаточно. Сиамак рассказал о том, что пережил, расставшись с нами, каким опасностям подвергался, переходя границу, как жил в лагере для беженцев, потом поступил в университет, наконец рассказал и о своей работе. Я ему рассказала о Масуде, о его ранении и плене, о тех днях, когда я считала этого моего сына мертвым, и о дне его возвращения. Я говорила о Ширин, чьи проказы и упрямство напоминали мне скорее детство Сиамака, чем Масуда. И наши разговоры длились далеко за полночь.

В понедельник Сиамак ушел на работу, а я вышла погулять по окрестностям. Надо же, как велик и прекрасен мир – смешно, что каждый привык мнить себя центром вселенной.

Я научилась делать покупки. Каждый день я готовила обед и ждала Сиамака, а по вечерам он водил меня на прогулку и показывал разные места в городе. И мы все время разговаривали, однако перестали затрагивать политику: за долгие годы на чужбине Сиамак утратил понимание современной ситуации и реальных проблем Ирана. Даже термины, те выражения, которыми он пользовался при обсуждении политических вопросов, успели устареть, относились скорее к начальной поре революции. Многое в его рассуждениях меня смешило. Однажды он обиделся:

– Почему ты смеешься надо мной?

– Дорогой, я не над тобой смеюсь. Просто звучит это немного странно.

– То есть как – странно?

– Как передача по иностранному радио, – пояснила я.

– Что за иностранное радио?

– Радиостанции, которые транслируют свои передачи в Иран из-за границы, обычно там выступают представители оппозиционных групп. У них, как и у тебя, настоящие новости перемешиваются с фальшивками, в ходу выражения, которыми в стране уже много лет никто не пользуется. Любой ребенок сразу же распознает передачу иностранного радио. Иногда их смешно слушать, иногда это раздражает. Кстати говоря, ты все еще на стороне моджахедов?

– Нет! – ответил он. – Честно говоря, я не могу ни принять, ни даже понять некоторые их действия.

– Например?

– То, что они присоединились к иракской армии и вместе с ней напали на Иран, сражались против иранских солдат. Что было бы, если б я остался с ними и на поле боя сошелся бы с Масудом? Мне до сих пор снится такой кошмар, и я просыпаюсь от него среди ночи.

– Слава Аллаху, ты образумился! – обрадовалась я.

– Ну, не вполне. Я все чаще думаю об отце. Ведь он был великий человек, ты согласна? Мы вправе им гордиться. Здесь многие разделяют его убеждения. И мне рассказывают о нем такое, чего я никогда не знал. Эти люди хотели бы встретиться с тобой, послушать твои воспоминания.

Я настороженно глянула на него. Старая рана так и не зажила. Мне бы не хотелось разрушать сложившийся у Сиамака идеальный образ отца, лишать его права гордиться героем, но сама эта потребность в идеале и зависимость от него казалась мне признаком недостаточной зрелости.

– Послушай, Сиамак, мне этот пафос не по душе, – сказала я. – Ты ведь знаешь, что я не разделяла убеждений твоего отца. Он был добрый, порядочный человек, но и у него были свои изъяны и ошибки. Самое худшее – его предвзятость. И в его глазах, и в глазах тех, кто разделял его мировоззрение, мир был разделен надвое: каждый человек считался либо сторонником, либо противником, и у противников заведомо не могло быть ничего хорошего. Даже в искусстве истинным художником считался лишь тот, кто разделял их точку зрения, все остальные – идиоты. Когда я говорила, что мне нравится такой-то певец или стихи такого-то поэта, твой отец отвечал, что этот певец или поэт поддерживает шаха или что он антикоммунист, а потому его творчество – мусор. Он добивался, чтобы я почувствовала себя виноватой: как это мне могли понравиться эти стихи или песня!

У них не было своего мнения, личных предпочтений. Помнишь тот день, когда умер аятолла Талегани? Наши соседи, господин и госпожа Дехгани, члены левой фракции, то и дело заходили к нам и звонили своим “соратникам” выяснять, как им следует себя вести. Незадолго до смерти аятолла высказался против курдских повстанцев, и теперь они не знали, как реагировать на его смерть. Они целый день разыскивали лидеров своей группировки, спросить, надо ли скорбеть об этой смерти. Наконец пришло распоряжение: аятолла был защитником народа, его смерть подобает оплакать. Госпожа Дехгани тут же разразилась слезами и побежала надевать траур. Ты это помнишь?

– Нет! – сказал Сиамак.

– А я помню. И я хочу, чтобы ты полагался на собственные мысли и убеждения, чтобы ты судил, что хорошо и что плохо, основываясь на чтении, знании – чтобы ты сам делал выводы и принимал решения. Идеология – это ловушка, она сужает представления о жизни, стесняет мысль, порождает предрассудки и стереотипы. В конце концов человек превращается даже не в плоского, а в одномерного фанатика. И я готова все это высказать твоим знакомым – и перечислить им все ошибки и твоего отца, и твои!

– Как ты можешь, мама! – рассердился Сиамак. – Мы должны беречь его память. Он – герой!

– Устала я от героев! – сказала я. – И воспоминания у меня остались такие печальные, что я не хотела бы их ворошить. И тебе следовало бы забыть прошлое и подумать о будущем. У тебя впереди вся жизнь, к чему застревать в прошлом?

Не знаю, в какой мере Сиамак согласился со мной – возможно, мои слова не произвели на него никакого впечатления, – но больше ни у него, ни у меня не появлялось желания поговорить о политике.

Я расспрашивала Сиамака о Парванэ и ее детях, стараясь вызнать таившееся в его сердце чувство, и наконец он открылся мне.