За окном по-прежнему шел снег, теперь чуть менее густой. Я подумал, что всего через два дня я снова окажусь в своем кабинете, и радость волной прокатилась по мне. А вдруг Ингрид сможет брать Ванью не два, а три раза в неделю? Ничего больше я от жизни не хотел. Я хотел побыть в покое и хотел писать.

Фредрик был самым давним другом Линды. Они познакомились, когда в шестнадцать лет работали гардеробщиками в «Драматене», и с тех пор дружили. Он стал кинорежиссером и, в ожидании своего первого игрового фильма, снимал в основном рекламные ролики. У него были солидные заказчики, ролики все время крутили по телевизору, так что, думаю, он был даровит и заработок имел гораздо выше среднего. Он снял три короткометражки, Линда написала для них сценарии, и одну киноновеллу. У него были голубые, близко посаженные глаза, светлые волосы, большая голова, худосочное тело и что-то ускользающее в повадках, что-то смутное, так что с ним ты всегда чувствовал себя как на тонком льду. Он больше фыркал, чем смеялся, и отличался легким нравом, и все это вместе взятое легко вводило в заблуждение. Не то чтобы эта легкость таила в себе непременную глубину или весомость, скорее она сама воздействовала неким неочевидным образом. Что-то такое жило во Фредрике, — я не знал, что именно, знал только, что оно там есть и что оно может в один прекрасный день обернуться успешным фильмом, или не обернуться, — и возбуждало во мне любопытство. Он был умен и непуглив, видимо, давным-давно понял, что терять ему особо нечего.

Во всяком случае, я видел его так.

Линда говорила, что его сила как режиссера в умении обращаться с актерами, дать им все, чтобы они полностью раскрылись и показали себя во всем блеске, и, глядя на него, я понимал, что имеется в виду: его дружелюбие льстило каждому, а внешняя безобидность позволяла собеседнику чувствовать себя сильным, но расчетливая сторона Фредрика наверняка всем этим пользовалась. Актеры могли за милую душу обсуждать свои роли, пытаться дойти до сути, но конечный смысл оставался сокрыт от них, его знал только один Фредрик.

Мне он импонировал, но я не умел с ним разговаривать и старательно избегал всякого тет-а-тета. Насколько я мог судить, он тоже.

Карин, его девушку, я знал хуже. Она, как и Линда, училась в Театральном институте, но на сценарном отделении. Поскольку я сам тоже пишу, то должен был бы проявлять цеховой интерес к ее работе, но поскольку в киносценариях доминирует ремесленное начало: важно рассчитать кривые увлекательности и остросюжетности, выстроить персонажей, главную линию и побочные, завязку и кульминацию, а в этом я был Карин не пара, то никогда и не заходил дальше вежливого интереса. У нее были черные волосы, узкие карие глаза и белое лицо, тоже узкое. Она излучала деловитость, отлично дополняя дурашливость и ребячливость Фредрика. У них был ребенок, и они ждали второго. В отличие от нас они хорошо справлялись, держали дом в порядке, выходили с ребенком в свет и всерьез работали. Сходив к ним в гости или приняв их у себя, мы с Линдой часто говорили, как же так, почему они со всем так непринужденно справляются, а мы — никак.

Казалось бы, все располагало к тому, чтобы мы подружились семьями: мы были ровесники, занимались примерно одинаковыми вещами, принадлежали одному кругу, имели маленьких детей. Но всякий раз как будто чего-то не хватало, мы словно стояли по разные стороны расщелины, разговор шел обиняками, напрямик никак не получалось. Однако редкие случаи, когда это все же удавалось, вызывали общую радость и чувство облегчения. Большая доля вины за то, что дружба не заладилась, лежала на мне, потому что я подолгу молчал, а что-то сказав, чувствовал неловкость. Примерно так же проходил и этот вечер. Они пришли в шесть с минутами, мы обменялись любезностями, Фредрик и я выпили по джину с тоником, все сели за стол, ели, расспрашивали друг друга, как дела с тем, с этим, мы с Линдой в очередной раз почувствовали, до чего они во всем поднаторели, не нам чета, уж точно не мне, неспособному даже придумать что-то на ходу, взять и пересказать, что со мной случилось или о чем я думал, чтобы подкинуть дровишек в тлеющую беседу. Но и Линда не спешила с импровизациями, ее тактика была настроиться на их волну, о чем-то спросить и оттуда плясать, если только она не была настолько уверена в себе и настолько в хорошей форме, чтобы перехватить инициативу с той же естественностью, с какой я от этого открещивался. В таком случае вечер непременно удавался, потому что когда в игре трое, то о ней уже можно не беспокоиться.

Они похвалили еду, я убрал со стола, поставил вариться кофе, и, пока накрывал стол для сладкого, Карин с Фредриком укладывали своего ребенка на большой кровати, рядом с которой в приставной кроватке уже спала Ванья.

— Кстати, твою квартиру на Рождество показывали по норвежскому телевидению, — сказал я, когда они вернулись за стол, уложив сына, и приступили к мороженому с теплой ежевикой.

«Квартира» — это был на самом деле мой кабинет, однушка c ванной и кухонным уголком, которую я снимал у Фредрика.

— Да ну? — сказал он.

— На «Дагсревюен» — это как у вас программа «Актюэльт» — делали со мной интервью. Хотели снимать у меня дома. Я, конечно, сказал нет. Потом они прознали, что я в декрете с Ваньей, и захотели снять нас вместе, я, естественно, снова отказался, но они продолжали гнуть свою линию. Не надо ребенка, достаточно коляски. Не могу ли я пройтись с коляской по городу и, например, передать малышку Линде, типа на время интервью? Что я скажу о таком, например, варианте?

— Например, нет? — предположил Фредрик.

— Но что-то я должен был им предложить. Они не хотели снимать в кафе, им нужен был «антураж». Поэтому дело кончилось твоим кабинетом, плюс они сняли, как я брожу по Гамла-Стану и ищу ангела в подарок Ванье. Тьфу, какая глупость! Хоть плачь. Но такие у них правила. Им нужен антураж.

— Хорошо же получилось, — сказала Линда.

— Нет, хорошо не получилось, — сказал я, — но я с трудом представляю себе, как можно было сделать лучше. При таких вводных.

— То есть в Норвегии ты знаменитость? — сказал Фредрик и хитро на меня посмотрел.

— Нет, нет, нет, — ответил я. — Это просто потому, что меня номинировали на премию.

— Ага, — ответил он. И засмеялся. — Я тебя дразню просто. Хотя я только что прочитал по-шведски фрагмент твоего романа, в журнале. Очень затягивает.

Я улыбнулся ему.

Чтобы отвлечь внимание от того факта, что затеянная мной беседа слегка попахивала самопиаром, я встал и сказал:

— Есть такое дело. Мы купили сегодня к обеду бутылочку коньяка. Хочешь немножко? — И пошел на кухню, не дав ему ответить.

Когда я вернулся к столу, разговор шел об алкоголе при грудном вскармливании, Линде ее врач сказал, что никакой опасности нет, во всяком случае, в умеренных количествах, но она и на умеренные не могла решиться, поскольку шведская медицинская система советует полный отказ от алкоголя. Одно дело алкоголь и беременность, здесь плод в прямом контакте с материнской кровью, другое — кормление грудью. Дальше перекинулись на соседнюю тему беременности, от нее перешли на роды. Я вставил несколько реплик, там, тут, но в основном сидел и молча слушал. Для женщин роды — интимная и болезненная тема разговора, подспудно речь идет о престиже, и мужчине лучше вообще не встревать. Не иметь своего мнения. Ни Фредрик, ни я рта не раскрывали. Пока речь не зашла о кесаревом сечении. Тут я не сдержался.