— Ух! Ух! — сказала Ванья, показывая на семенящих по перрону голубей.

Она только что научилась ухать, как сова из книжки, которую мы ей читали, и теперь «ух» означало всех птиц. Какое у нее все мелкое, подумал я вдруг. Маленькие глаза, маленький нос, маленький рот. Это не из-за возраста, было видно, что черты лица навсегда останутся мелкими. Особенно если поставить рядом Ванью и Линду. Они не то чтобы прямо очень похожи, но родство очевидно и проявляется в том числе в пропорциях лица. У самой Линды тоже маленькие глаза, и рот и нос тоже некрупные. Моего у Ваньи ничего не было, ну разве что цвет глаз и их миндалевидная форма. Но иногда у нее делалось очень знакомое выражение лица, такое бывало у Ингве в детстве.

— Да, два голубя, — кивнул я и присел перед ней на корточки. Поднял одно ухо меховой шапочки и подул Ванье в ухо. Она засмеялась. В ту же минуту табло над нами обновилось. Гнеста, второй путь, три минуты.

— Не похоже, что она заснет, — сказал я.

— Да, — кивнула Линда. — Еще рановато.

Что Ванья совсем не любит, так это сидеть пристегнутой в коляске, когда та не едет, так что весь путь до Гнесты продолжительностью один час нам предстояло безостановочно развлекать ее. Возить туда-сюда по проходу или глядеть в окна и смотреться в стеклянные двери, если только нам не удастся привлечь ее внимание к книжке, игрушке или пакетику изюма; последний мог занять ее вплоть до получаса. Все это не проблема, если пассажиров мало, разве что прахом пойдет план почитать газету, а я как раз собирался почитать вчерашние газеты, пухлая их пачка лежала у меня в сумке; но поездки в час пик, когда в вагонах полно народу и неловко, что ребенок час орет, а выйти с ним некуда, давались непросто. А совершали мы их часто. Не только ради того, чтобы, отдав Ванью на несколько часов Линдиной маме, выгадать время для себя, но и потому, что нам, во всяком случае мне, нравилось в Гнесте. Хутора, скот на выпасе, огромные леса, узкие грунтовые дороги, озера, чистый свежий воздух. Ночью плотная темень, звездное небо, полная тишина.

Поезд медленно въехал на станцию, мы вошли в вагон и сели у самой двери, там удобнее всего с коляской; я вытащил Ванью и поставил на сиденье, она упиралась руками и смотрела в окно, а поезд проехал туннель и выкатился у Слюссена на мост. Скованное льдом, покрытое снегом море отсвечивало белым на фоне домов желтых и кирпичных и темного утеса, Мариабергет, на котором снег не сумел улечься. В восточной части неба облака были чуть позолочены, как будто подсвеченные изнутри солнцем, стоящим на небосклоне позади них. Мы въехали в туннель под Сёдером, вылетели оттуда на мост высоко над водой и скатились с него уже на другом берегу, где сначала шли спальные районы со своими «центрами», потом районы частной застройки, виллы, пока соотношение зданий и природы не поменялось, и места компактной застройки возникали теперь как небольшие островки среди леса и воды.

Белый, серый, черный, иногда штрихи темно-зеленого — вот какого цвета пейзаж проносился за окном. Прошлым летом я мотался по этой дороге каждый день. Мы гостили у Ингрид и Видара две последние недели июня, и я ездил оттуда в Стокгольм работать, писать. Не жизнь, а мечта. Подъем в шесть, бутерброд в качестве завтрака, сигарета и чашка кофе на крыльце, уже согретом солнцем, с видом на луг и лесную опушку, потом на велосипеде до станции, с приготовленной Ингрид едой в рюкзаке, в поезде можно почитать, приехать в кабинет и писать часов до шести, потом назад по лесу, переполненному солнцем, переливающемуся всеми цветами радуги, и на велосипеде полями ехать к маленькому дому, где тебя ждут к ужину, возможно, еще окунуться в озеро вместе с Линдой, почитать на улице и пораньше лечь спать.

Однажды загорелся лес у самых путей. Тоже фантастическое переживание. Весь взгорок всего в нескольких метрах от поезда полыхал. Пламя лизало стволы деревьев, другие были уже объяты огнем. Рыжие языки ползли по земле, лезли из кустов, и все освещало то же солнце, которое на пару с тонким голубым небом делало все происходящее как будто прозрачным.

О, сколь возвышенное зрелище; оно переполняло меня, мир открывал мне себя.

На парковке рядом со станционным зданием Гнесты, заметив подъезжающий поезд, Видар вылез из машины и, когда мы через минуту вышли из поезда и направились к нему с коляской, то увидели, что он стоит у машины и улыбается нам. Ему было семьдесят с небольшим, борода и волосы успели поседеть, сам он чуть сгорбился, но оставался еще полным сил, о чем говорила не только загорелая обветренная кожа, свидетельство активной жизни на свежем воздухе, но и проницательный, умный, чуть уклончивый взгляд голубых глаз. О том, чем он занимался в жизни, я не знал почти ничего, помимо рассказов Линды и некоторых моих догадок на основе наблюдений. За выходные он успевал затеять разговоры на множество разных тем, только не о себе самом. Он вырос в Финляндии, где до сих пор жила его семья, но по-шведски говорил без акцента. Властный, но не авторитарный, он охотно разговаривал с людьми. Много читал, ежедневно штудировал газеты от первой до последней страницы, но и в художественной литературе был начитан много выше среднего. Его возраст проявлялся прежде всего в закоснелости взглядов на некоторые вещи, немногие, но, как я понял, сильно его занимавшие. Меня это не задевало, потому что касалось только Ингрид и Линды, которые в его глазах одна другой стоили, и брата Линды. Такая его избирательность объяснялась тем, что, во-первых, я был новым членом семьи, а во-вторых, любил его слушать, мне было интересно его мнение, его рассказы. То обстоятельство, что беседа велась не на равных и мой вклад в нее сводился к вопросам и бесконечным «да», «да уж», «мм», «вот именно», «понятно», «интересно», не вызывало во мне раздражения, поскольку мы с ним и не были равны, он был вдвое меня старше, у него за плечами — долгая жизнь. Линда этого не понимала и частенько звала меня из другой комнаты или приходила и уводила меня, движимая желанием спасти меня от докучливой, скучной беседы, из которой я якобы сам не мог вырваться в силу чрезмерной вежливости. Так тоже бывало иной раз, но в основном мой интерес был неподдельным.

— Привет, Видар, — поздоровалась Линда и поставила коляску у багажника.

— Привет, — сказал он. — Рад вас видеть.

Линда взяла Ванью на руки, я сложил коляску и засунул в багажник, открытый Видаром.

— Теперь детское кресло, — сказал я, установил его сзади, пересадил в него Ванью и застегнул ремни.

Видар вел машину, как многие пожилые мужчины, — пригнувшись к рулю, словно если приблизиться к стеклу на несколько сантиметров, видно будет лучше. При дневном свете он водил хорошо, чему мы были свидетелями, например, весной, когда он вел четыре часа подряд всю дорогу до Идё, своего хутора, но в темное время суток я тревожился. Несколько недель назад он чуть не сбил соседа, который шел по обочине. Сам я увидел его издали и не сомневался, что и Видар его видит, а держится правого ряда, рассчитывая свернуть, не доезжая до пешехода, но нет, Видар его не видел, и только мой вопль и проворство соседа, отпрыгнувшего в кусты, помогли избежать несчастья. Мы въехали на центральную и единственную улицу Гнесты.