— Это абсурд, что кесарево считается альтернативой родам, — сказал я. — Если есть медицинские показания, тут я все понимаю. Но вот когда медицинских показаний нет, мать крепкая и здоровая, как можно резать ей живот и вытаскивать ребенка таким образом? Я видел однажды по телевизору, пфуф, это жесть: только что ребенок лежал в утробе, а в следующий миг уже снаружи на свету. Для ребенка это должно быть полнейшим шоком. И для самой матери. Роды — это же переход, и то, что они так долго тянутся, дает возможность и матери, и ребенку приготовиться, приспособиться. Я ни секунды не сомневаюсь, что в том, как процесс происходит, есть свой смысл. А тут на всем процессе ставят жирный крест, на всем, что он запускает в ребенке, что идет само по себе, без нашего контроля, потому что разрезать живот и извлечь ребенка легче. Это безумие, на мой взгляд.

Повисла тишина. Настроение испортилось. У Линды стал смущенный вид. Я понял, что перешел границу. Но где? Ситуацию надо было спасать, но поскольку я не понимал, в чем была моя оплошность, то не годился на роль спасителя. Ее взял на себя Фредрик.

— О! Посконный норвежский реакционер! — сказал он и улыбнулся. — И к тому же писатель. Ты, часом, не Гамсун?

Я удивленно вытаращился на него. Он подмигнул мне и снова улыбнулся. Дальше весь вечер он называл меня Гамсуном. Слушай, Гамсун, а кофе еще остался? — спрашивал он. Или: Гамсун, а ты что скажешь? Переехать нам ближе к природе или оставаться в городе? Последнюю тему мы вообще много обсуждали, потому что не только мы с Линдой подумывали уехать из Стокгольма, возможно, куда-нибудь на остров на южном или западном побережье Норвегии, но и Карин с Фредриком думали о том же, особенно Фредрик лелеял романтические представления о жизни на маленьком хуторе где-нибудь в лесу и иной раз показывал нам картинки идиллических мест, выставленных в интернете на продажу. Но заход с Гамсуном внезапно выставил наши мотивы в совершенно другом свете. И все только потому, что я посмел сказать, будто кесарево сечение — не лучший способ рожать ребенка.

Как такое возможно?

Когда они ушли, наблагодарившись выше крыши, какой чудесный вечер и надо будет поскорее снова встретиться, а я прибрал в гостиной, убрал со стола, загрузил посудомойку и присел посидеть, то Линда с Ваньей уже спали в соседней комнате. Пить я отвык, поэтому ощущал коньяк внутри, точно теплое пламя, подогревавшее мысли, бросая на них отсвет безразличия. Но пьян я не был. Просидев неподвижно на диване полчаса, ни о чем особенно не думая, я пошел на кухню, выпил несколько стаканов воды, взял яблоко и сел за ноутбук. И когда он загрузился, открыл Google Earth. Медленно повернул земной шар, отыскал оконечность Южной Америки и медленно двинулся вверх, сначала на большом удалении, пока не увидел залив, врезанный в сушу, и нажал на зум, чтобы увеличить картинку. Показалась долина, по ней текла река, с одного берега высились отвесные скалы, на другой стороне она разветвлялась и растекалась по области влажных, видимо, земель. На краю залива, в устье реки, находился город Рио-Гальегос. Улицы, делившие его на кварталы, были как будто прочерчены по линейке. По размеру машин на улицах я понял, что дома невысокие. И в основном с плоскими крышами. Широкие улицы, низкие дома, плоские крыши, одно слово — провинция. Чем ближе к океану, тем все более редкая застройка. Пляжи у линии воды выглядели пустыми, не считая построек в гавани. Я снова уменьшил изображение и увидел зеленое свечение отмелей — они тут и там вдавались в море — и черноту, с которой начиналось глубоководье. Облака, висящие над гладью океана. Я двинулся вверх вдоль берега через этот пустынный ландшафт Патагонии, насколько я понимаю, и остановился у города Пуэрто-Десеадо. Маленького и с какой-то желтизной а-ля пустыня. Посреди города, почти не населенного, высилась гора и синели два озера, похожие на мертвые. На берегу расположился нефтеперерабатывающий завод и причалы с танкерами. Вокруг города лежал ненаселенный ландшафт, высокие горы с голыми склонами, редкие дороги вглубь, в чащу, редкие долины с рекой, деревьями и домами. Я снова уменьшил изображение и передвинулся в Буэнос-Айрес, в бухту с Монтевидео на другой стороне, выбрал место у самого океана и опустился на аэродром. Самолеты, как стая белых птиц, выстроились у терминала в шаге от океана, вдоль которого шла обсаженная деревьями дорога. Я двинулся по ней и дошел до чего-то, похожего на три огромных бассейна посреди парка. Что бы это могло быть? Я увеличил изображение. Ага! Аквапарк! Где-то рядом, насколько я знал, с другой стороны дороги, пересекавшей большое открытое пространство, где-то посреди него должен был быть стадион «Ривер Плейт». Бросалось в глаза, насколько он просторный: мало того что по краю шла беговая дорожка, но и между ней и трибунами еще было оставлено свободное место. Финал чемпионата мира семьдесят восьмого года, Нидерланды против Аргентины, едва ли не первое воспоминание о том, как я смотрю телевизор. Белые конфетти, безумное количество зрителей, аргентинцы в бело-голубой форме и голландцы в оранжевой на фоне зеленой травы. Второе подряд поражение Нидерландов в финале. Я снова уменьшил масштаб, нашел реку чуть выше и двинулся вниз по ее течению. Заводы по обоим берегам, набережные с подъемными кранами и большими судами у причалов, перекрестки с железнодорожными и автомобильными мостами. Несколько футбольных полей и тут тоже.

По мере приближения к центру города на реке появились прогулочные суда. Дальше начинался квартал разноцветных деревянных домов, это я знал. Ла-Бока. Ниже через реку тянулась однополосная дорога, и я решил двинуться теперь по ней. Сначала она шла вдоль гавани. По обеим сторонам были видны большие баржи. А всего в каких-нибудь десяти кварталах уже центр города с парками, монументами и великолепными зданиями. Я рассмотрел поближе район, где должен быть Театр Сервантеса, но разрешение оказалось слишком слабым, очертания расплылись в нечто серо-зеленое, так что я со спокойной душой выключил программу, сходил на кухню еще попить воды и улегся в кровать рядом с Линдой.

Рано утром на другой день мы поехали на центральный вокзал, чтобы сесть на пригородный поезд до Гнесты, где жила Линдина мама. Слой снега высотой сантиметров в пять покрывал улицы и крыши. Небо было серое, как свинец, местами отполированный до блеска. Людей нам встречалось мало, и это понятно: раннее воскресное утро. Кто-то возвращался домой с праздника, старики выгуливали песиков, ближе к вокзалу стали появляться путешествующие, везя за собой чемоданы. На перроне сидя спал молодой человек, уткнув в грудь подбородок. Неподалеку от него ворона клювом ворошила мусорку. Мимо соседних перронов прошел без остановки поезд. Электронное табло над нами было черным, никаких надписей. Линда ходила вперед-назад по краю перрона, одетая в белую, средней длины куртку, которую я купил ей в Лондоне на тридцатилетие, белую вязаную шапку и белый шерстяной шарф, подаренный мной на Рождество и не очень ей понравившийся, как я догадался, хоть он и был ей к лицу. И белый цвет, все белое очень ей шло, и узор, столь же романтичный, как она сама. От холода она раскраснелась, глаза заблестели. Она несколько раз хлопнула в ладоши и потопала на месте. На эскалаторе приехала полная женщина лет пятидесяти, везя в каждой руке по сумке на колесиках. За ней стояла девочка лет, я думаю, шестнадцати, одетая в темное, с подведенными черным глазами, в черных митенках и черной шапке, но со светлыми волосами. Они встали рядом у края платформы. Должно быть, мать с дочкой, хотя и никакого сходства.