Брайан прав. Это всего лишь скорлупа. В ее лице нет энергии, все мышцы обмякли. Из тела извлекли органы, которые получат Кейт и другие безымянные люди, ждущие второго шанса.

— Хорошо. — Я делаю глубокий вдох, кладу руку на грудь Анны, а Брайан, дрожа всем телом, отключает дыхательный аппарат.

Я поглаживаю кожу своей дочери маленькими кружочками, как будто от этого ей станет легче. Когда на мониторах появляется прямая линия, я жду, изменится ли что-нибудь в Анне. А потом чувствую, как ее сердце перестает биться под моей ладонью — пропадает едва слышный ритм и наступает пустая тишина, последняя утрата.

Эпилог

Когда вдоль тротуара

Трепещущими огоньками жизни

Вокруг меня мерцают люди,

Я забываю об утрате,

Зиянии в великом созвездии,

Где когда-то была звезда.

Д. Г. Лоуренс. Погружение

Кейт

2010 год

Должен существовать закон, ограничивающий печаль. Книга с правилами, где утверждалось бы, что просыпаться в слезах — это нормально, но только в течение месяца. Что через сорок два дня сердце уже не будет учащенно биться, когда вы совершенно отчетливо услышите, как она позвала вас по имени. Что на вас не наложат штраф, если вы ощутите позыв прибраться на ее столе; снять ее рисунок с холодильника; походя перевернуть оборотной стороной вверх ее школьный портрет — просто потому, что эти вещи вновь открывают ваши раны и вызывают желание увидеть ее. Что это нормально — отсчитывать время, прошедшее после ее смерти, как раньше вы считали дни рождения.

Довольно долго мой отец говорил, что видит Анну на ночном небе. Иногда она подмигивала одним глазом, иногда появлялся ее профиль. Он утверждал, что звезды были людьми, которых силой любви запечатлели в созвездиях, чтобы они жили вечно. Мама очень долго верила в возвращение Анны. Она искала знаки этого — цветы, которые распускались слишком рано, яйца с двумя желтками, соль, просыпавшуюся в форме букв.

А я, я начала ненавидеть себя. Все это, конечно, моя вина. Если бы Анна не подавала иск, если бы она не осталась в суде подписывать документы с адвокатом, она не оказалась бы на том перекрестке в тот самый момент. Она была бы здесь, а я приходила бы к ней по ночам в виде призрака.

Я долго болела. Трансплантация едва не закончилась неудачей, но потом каким-то необъяснимым образом я начала карабкаться вверх по склону. Прошло уже семь лет, и болезнь ко мне не возвращается, этого не может понять даже доктор Чанс. Он считает, что применение третиноина в сочетании с мышьяком дало некий отложенный положительный эффект, но я рассуждаю иначе. Просто кто-то должен был уйти, и мое место заняла Анна.

Печаль — любопытная вещь, когда приходит нежданно. Она похожа на оторванный пластырь, вместе с которым с семьи сдирается верхний слой. А под ним не всегда обнаруживается что-то привлекательное, и наша семья не исключение. Бывало, я целый день не выходила из комнаты и не снимала наушников, только бы не слышать, как мама плачет. Случалось, отец неделями пропадал на суточных дежурствах, лишь бы не возвращаться в дом, который стал слишком большим для нас.

Однажды утром мама обнаружила, что в доме не осталось никакой еды, мы съели все до последней сморщенной изюминки, до последней крошки крекера, и она пошла в магазин. Отец оплачивал какие-то счета, а я села смотреть телевизор. Там показывали старый фильм «Я люблю Люси», и я стала смеяться.

Но тут же почувствовала, будто осквернила святилище. От стыда я зажала рот рукой. А Джесс, сидевший рядом со мной на диване, сказал:

— Она тоже посмеялась бы над этим.

Понимаете, сколько бы вы ни старались держаться за печальные мысли о том, что кто-то покинул этот мир, вы-то сами остаетесь в нем. А жизнь — это поток: сначала кажется, что ничего не меняется, но однажды вы замечаете, как сильно размыло боль.

Интересно, следит ли она за нами? Знает ли, что мы долгое время поддерживали отношения с Кэмпбеллом и Джулией, даже ходили на их свадьбу? Понимает ли, что мы больше не видимся с ними, так как эти встречи слишком болезненны для всех: даже если мы не говорим о ней, она зависает в паузах между словами, как запах чего-то горелого.

Интересно, заглядывала ли она на выдачу дипломов, когда Джесс окончил полицейскую академию? Знает ли, что в прошлом году он заслужил благодарность от мэра за участие в поимке наркоторговцев? Известно ли ей, что после ее ухода папа запил и ему пришлось выкарабкиваться из этой ямы, а я теперь учу детей танцевать? Что каждый раз, как я вижу двух маленьких девочек, выполняющих плие у станка, я вспоминаю о нас?

Она все еще застает меня врасплох. Например, через год после ее смерти, когда мама вернулась домой с пачкой распечатанных фотографий с моего выпускного, сделанных на пленочный аппарат, мы сели за кухонный стол и, глядя на наши преувеличенно широкие улыбки, старались не упоминать об отсутствии кое-кого на этих снимках.

И вдруг, как будто мы ее вызвали, на последней фотографии появилась Анна. Мы очень давно не пользовались этой камерой, вот в чем было дело. Анна стояла на пляжном полотенце и протягивала руку к фотографу, пытаясь заставить его, кто бы он ни был, прекратить съемку.

Мы с мамой сидели и смотрели на Анну, пока солнце не закатилось; пока мы не вспомнили все — от цвета ее резинки для волос до фасона бахромы на бикини. Пока мы не перестали видеть ее отчетливо.

Мама отдала мне эту фотографию Анны. Но я не вставила ее в рамку, а положила в конверт и засунула в самый дальний угол ящика стола. Она там на случай, если когда-нибудь я начну забывать ее.

Вдруг наступит утро, когда я проснусь и ее лицо не будет первым, что я увижу. Или однажды ленивым августовским вечером я не смогу вспомнить расположение веснушек у нее на плече. Может быть, в один из таких дней я не смогу прислушаться к звуку падающего снега и услышать в нем ее шаги.

Когда я почувствую себя так, то пойду в ванную, задеру рубашку и пощупаю беловатые линии шрама. Я помню, как сначала думала, что у меня на боку стежками вышито ее имя. Я думаю о ее почке, работающей у меня внутри, о ее крови, текущей