бреду куда попало — вдоль по улице, мимо начальной школы, через два перекрестка. Пару минут спустя я уже вымок до костей. Перехожу на бег и несусь так быстро, что легкие начинают болеть, а когда совершенно выбиваюсь из сил и уже не могу больше сделать ни шагу, падаю навзничь на школьном футбольном поле.

Однажды я принял здесь кислоту во время грозы вроде этой. Я лежал и смотрел, как небо низвергается на землю. Представлял, как под каплями дождя растворяется моя кожа. Я ждал удара молнии, который пронзит мне сердце и впервые за всю свою жалкую жизнь заставит почувствовать, что я на сто процентов живой.

У молнии был шанс, но в тот день она его не использовала. Этим утром она тоже не пришла за мной.

Поэтому я встаю, смахиваю с глаз мокрые волосы и пытаюсь придумать план получше.

Анна

Идет дождь.

Судя по звуку, очень сильный — можно подумать, я забыла выключить душ в ванной. Такой дождь вызывает мысли о дамбах, потопах, ковчегах. Такой дождь загоняет тебя обратно в постель, которая еще хранит тепло твоего тела, и, лежа там, ты притворяешься, что часы на пять минут спешат.

Спросите любого ребенка, который отучился в школе четыре года, и он скажет вам: вода никогда не прекращает движения. Дождь выпадает и потоками стекает с горы в реку. Река течет к океану. Там вода испаряется, как душа, и превращается в облака. После чего, как и все остальное, процесс повторяется.

Брайан

Идет дождь.

Как в тот день, когда родилась Анна, — накануне Нового года, слишком теплый для этого сезона. То, что должно было выпасть снегом, обрушилось на землю проливным дождем. Лыжные склоны пришлось закрыть на Рождество, потому что все лыжни размыло. По пути в больницу с Сарой, у которой начались схватки, я почти ничего не видел сквозь лобовое стекло.

Той ночью звезды не показывались, небо затянуло тучами. И может быть, из-за этого, когда Анна появилась на свет, я сказал Саре:

— Давай назовем ее Андромедой. Коротко — Анна.

— Андромеда? Как в фантастике?

— Как царевну, — поправил я, поймал ее взгляд над крошечным горизонтом дочуркиной головки и объяснил: — На небе она находится между матерью и отцом.

Сара

Идет дождь.

Начало не слишком благоприятное, думаю я. Перекладываю на столе карточки с заметками, пытаясь выглядеть более опытной, чем на самом деле. Кого я обманываю? Я не адвокат, не профессионал. Была всего лишь матерью и даже с этим справилась не сказать чтобы блестяще.

— Миссис Фицджеральд? — возвращает меня к реальности судья.

Я делаю вдох, смотрю на разбросанный передо мной мусор и сгребаю со стола целую горсть карточек. Встав, откашливаюсь и начинаю читать вслух:

— В нашей стране мы имеем долгую юридическую историю вопроса о том, как родители принимают решения за своих детей. Это часть того, что суды всегда рассматривали как конституционное право на частную жизнь. И, учитывая все свидетельства, заслушанные судом… — Вдруг раздается трескучий удар молнии, и я роняю на пол свои бумажки. Встав на колени, я собираю их, но, разумеется, теперь все они перепутаны. Пытаюсь вернуть их в нужный порядок, но выходит полная бессмыслица.

О черт! Но говорить этого явно не стоит.

— Ваша честь, могу я начать сначала?

Судья кивает, я поворачиваюсь к нему спиной и подхожу к своей дочери, которая сидит рядом с Кэмпбеллом.

— Анна, я люблю тебя. Я полюбила тебя еще до того, как увидела, и буду любить еще долго после того, как меня здесь не будет, чтобы это сказать. Знаю, раз я мать, то должна иметь ответы на вопросы, но у меня их нет. Каждый день я размышляю, правильно ли поступаю. Спрашиваю себя: достаточно ли хорошо знаю своих детей? Не утратила ли способность видеть перспективу в отношении тебя, поскольку так занята Кейт? — Я делаю несколько шагов вперед. — Знаю, я хваталась за малейшую возможность вылечить Кейт, и это все, что я умею делать. И даже если ты не согласна со мной, даже если Кейт не согласна со мной, я хочу быть той, кто в конце концов скажет: «Я же вам говорила». Через десять лет я хочу видеть твоих детей у тебя на коленях и на руках, потому что тогда ты поймешь. У меня есть сестра, и я знаю: в отношениях братьев и сестер главное — справедливость. Ты хочешь, чтобы у него или у нее было ровно то же, что и у тебя: столько же игрушек, столько же фрикаделек на макаронах, столько же любви. Но роль матери совершенно иная. Мать хочет, чтобы ее дети получили больше того, что имела она сама. Мать хочет разжечь под ними огонь и смотреть, как они воспарят. Это больше чем слова. — Я прикладываю руку к груди. — И тем не менее все это легко умещается здесь.

Я поворачиваюсь к судье Десальво:

— Я не хотела идти в суд, но мне пришлось. По закону, если истец предпринимает какие-то действия — пусть даже это ваш ребенок, — вы должны реагировать. И я была вынуждена красноречиво объяснять, почему считаю, что лучше Анны понимаю, в чем ее польза. Однако, если разобраться, давать объяснения по поводу того, в чем вы убеждены, не так-то просто. Если вы утверждаете, что верите в правильность чего-то, это подразумевает одну из двух вещей: вы либо продолжаете взвешивать в уме альтернативы, либо принимаете это как факт. С точки зрения логики я не понимаю, как одно слово может иметь противоречивые определения, но эмоционально мне это совершенно ясно. Потому что иногда я думаю, что поступаю правильно, а иногда пересматриваю свое отношение к каждому совершенному шагу.

Даже если сегодня суд выскажется в мою пользу, я не смогу заставить Анну отдать почку. Никто не сможет. Но буду ли я просить ее? Захочу ли этого, сдерживая себя? Я не знаю, даже после разговора с Кейт и после слов Анны. Я не знаю, чему верить, и никогда не знала. Мне безусловно ясны только две вещи. Первая: этот судебный процесс на самом деле не имеет отношения к проблеме, отдавать ли почку… Он касается возможности делать выбор. И вторая: никто и никогда не принимает абсолютно самостоятельных решений, даже в том случае, если это право дано человеку судьей.

Наконец я поворачиваюсь к Кэмпбеллу:

— Много лет назад я была адвокатом. Но теперь нет. Я мать, и то, чем я занималась в этом качестве последние восемнадцать лет, труднее