— Изготавливал шлемы, неуязвимые для мечей.

— Чем занимаетесь сейчас?

— Учусь изготовлять мечи, уязвляющие любой шлем.

— Предъявите вашу печать.

Котэцу снял с пояса переносную тушечницу, вынул из нее личную печать, подал надзирателю. Тот исследовал знаки на печати, подняв ее к свету и прищурившись острым глазом.

— Все верно, — бросил Мацувака, опуская печать. — Он тот, кем себя называет.

Передал печать обратно в руки Котэцу, поднялся и решительно удалился из храма, пройдя мимо Окасукэ, ломавшего руки на террасе храма все время, что длился допрос.

Окасукэ только рот беспомощно раскрыл. Потом снова умчался куда-то.

Вторым он притащил жреца-кануси в белых одеяниях, в высокой черной шапке, загнутой на конце, из святилища на холме за кварталом, я там еще и не бывал ни разу…

Окасукэ растолкал напуганную толпу в воротах, чтобы жрец мог спокойно пройти. Даже отсюда было видно, что борода жреца совершенно седа.

— О! — удивился настоятель Окаи. — Не может быть!

И вскочил, чтобы встретить почтенного гостя перед храмом.

Я увидел, как встрепенулся до того равнодушный Нагасиро, как вытянулось его лицо.

После всех надлежащих условностей жрец святилища Хиракава, издавна, как меня тут же предупредили, покровительствующего нашему кварталу, вступил под сень храма Кэйтёдзи. Не такой уж и частый случай, если подумать. Святилища местных богов часто оказывались в сени храма той или иной школы Пути, но у нас в квартале заведено не так. Бог реки Хиракава был слишком стар и слишком самолюбив для этого. Здесь, на этом берегу, он был хозяином. И представлял его этот рано поседевший человек.

— Нагасиро, — произнес жрец первым делом, войдя под крышу храма. — И ты здесь. Так вот где ты пропадаешь. Ну, конечно…

Я перевел удивленный взор на Нагасиро, а он уже склонился в глубоком почтительном поклоне.

— Батюшка…

Вот это да! Ушам не верю! Кабукимоно Нагасиро — сын жреца!

Хотя если подумать, я мог бы заподозрить и раньше. Он явно обеспечен и образован, и нет никаких признаков принадлежности к воинскому роду ни на вещах, ни в одежде. Я просто не задумывался.

И похоже, Нагасиро — младший, самый любимый и самый непутевый ребенок в жреческой семье…

— Так что у нас здесь? — задал вопрос отец Нагасиро.

Котэцу поклонился едва не ниже Нагасиро:

— Я готов дать вам полный отчет о принятом решении, почтенный.

— Тогда приступим, — легко отозвался жрец, просто усаживаясь на пол посреди всего нашего сборища. — Когда состоялось гадание?

— Сегодня утром на рассвете.

— Вы использовали черепаший панцирь?

— Самый лучший из всех в хранилищах Хоммёдзи. Зеленый панцирь столетней черепахи из пролива Симоносэки.

— Как пролегли трещины?

Котэцу и жрец углубились в обсуждение таких мелочей, о каких я и не слышал никогда: кто где стоял, уголь из какой местности использовали для нагрева панциря, из какого дерева был выжжен тот уголь, не пересекали ли столб дыма какие-то летучие твари — птицы или летучие мыши? Стрекозы? Что было слева от жаровни, а что на севере от нее? И тому подобное. Мне кажется, прочие, как и я, быстро утратили суть обсуждения и просто почтительно внимали голосам почтенных знатоков.

Подали бумагу, на которой Котэцу начертал, как пролегли трещины на панцире, жрец задумался, взявшись за бороду, тяжело созерцая начертанное.

Тем временем стемнело, и настоятель Окаи зажег, как и в прошлую ночь, четыре свечи из разного воска, чтобы таяли с разной скоростью, и расставил их перед алтарем.

Жрец оторвался от изображения, вздохнул, развел руками:

— Что ж. Гадание прошло однозначно. Боюсь, дорогой Окасукэ, этот предмет опасно сдвигать с места до завтрашнего дня.

— Что же делать, почтенный? — воскликнул Окасукэ в полном отчаянии.

— Я останусь здесь с вами и этими отважными людьми до утра, — решительно заявил жрец, а Нагасиро удивленно встрепенулся в своем углу. — И полагаю, нашего общего блага окажется достаточно, чтобы оградить нашу округу от сокрытого в этом предмете зла.

Мы сидели и счастливо переглядывались. Мы все, да еще два таких знающих человека, да что с нами может тут случиться такого?

Да ничего!

А в следующий миг на нас обвалилась крыша.

Поднятая пыль застилала все! И все вопили разом! Никто ничего не видел, но все вопили от ужаса.

И я понял, что вот-вот с испугу все начнут рубить друг друга направо и налево.

— Тихо! — выкрикнул я. — Стоять!

— Тихо! — как боевой горн, завыл Котэцу, и стало тихо. Все замерли. Только сыпалась с кровли сухая штукатурка.

Как только свечи не погасли…

— Тихо, — повторил я, размахивая руками в пыли. — Сейчас пыль осядет.

И она, конечно, осела. И все увидели, что упало на нас с крыши.

Это был тот самый сорванец Кинтоки, его не пустили на храмовый двор, так он пробрался по забору на кровлю храма, а там провалился в дыру, едва прикрытую дранкой, что мы оставили на разобранной храмовой крыше.

Очень ему хотелось послушать, о чем тут говорят, и хоть одним глазом глянуть…

Мальчишку тут же стащили с кучи обломков, на которой он восседал, ошалев от своего падения сквозь кровлю, отряхнули от пыли.

Всем было крайне стыдно, и все скрывали это за преувеличенной заботой об малолетнем засранце.

Даже позвали врача, благо жил он недалеко. Отец Нагасиро отправил одного из прихожан, толкавшихся за воротами, одного из немногих оставшихся на месте, когда в храме раздался грохот и испуганные вопли. Но и он помчался по улице прочь, словно за ним гнались.

Пока ждали врача, жрец потребовал себе бумаги и туши и начертал для всех присутствующих надежные обереги, осененные снисходительностью бога реки Хиракава.

Врач явился весьма быстро. И вот же — это оказался наш вчерашний знакомец из веселого квартала, врач Мокасэцу!

— Как ваша больная? — вежливо осведомился я у него, пока он врачевал выдуманные и подлинные раны мальчишки.

— О, без изменений к лучшему, — отозвался Мокасэцу, омывая водой ссадину на руке. — В таком положении их и не стоит ожидать. Нынче ночью за нею присматривает мой старший. Боюсь, она не протянет до утра.

— Как жаль, такой неудачный исход… — пробормотал я.

— Укус лисы в городе — редкий случай в моей практике, — согласился врач.

— Укус лисы? Так вы знаете о нем? — у старика Котэцу