— Ты хотя бы своих стариков да женку повстречал? — спросил Хомутов у Пастухова. Михаил мазнул рукой по лицу, растерянно кивнул головой — повстречал, дескать, да рейтары их быстро оттеснили, и словечком толком не обмолвились. Повелел только непременно баню затопить, вот и весь сказ!

— А я своей Анницы и не увидел даже! Теперь будет меж стрельцов метаться, выспрашивать обо мне…

При этих словах ротмистр Воронов поднес к губам кулак, кашлянул; как бы о чем-то упреждая, переглянулся с другими детьми боярскими, которые шли пообок и сзади сотников, более напоминая конвой, нежели сопровождающих.

Миновали пустую площадь кремля. В приказной избе, в комнату воеводы Алфимова, прошли мимо притихших писарчуков и подьячих. Иван Назарович, все такой же дородный, с припухшими от бессонницы в последние дни глазами, ходил вдоль длинного стола туча тучей, хмурил высокий лоб с залысинами. У края стола в явном замешательстве стоял сотник Юрко Порецкий, ниже обычного опустив плечи, с нахмуренным, а не с улыбчивым, как всегда, лицом, глаза выказывали скрытое смущение перед товарищами по службе. Маэр Карл Циттель с непонятно-скрытной, слащавой ухмылкой на тонких губах в комнате воеводы появился вслед за Хомутовым и Пастуховым, глянул на них светлыми глазами, что-то проговорил по-своему и встал у порога, тонкий, высокий, словно верстовой столб на коломенской дороге, чтоб все издали его видели.

Едва приглашенные сотники вошли, воевода резко остановился, набычил голову, отчего тяжелый нос стал еще длиннее, и сразу сорвался на бестолковый крик, забросал опешивших сотников потоком бранных слов, обвиняя их в измене великому государю и царю, в том, что по причине их мешкотни во время похода к Саратову разбит разинскими казаками московский стрелецкий голова Лопатин, что их изменческим побегом оставлен без защиты Саратов, и город принужден был отдаться в руки воровских казаков атамана Разина, а воевода Кузьма Лутохин принял мученическую смерть…

Михаил Пастухов в ответ на брань воеводы разводил руками да комкал то и дело отвислые усы, не смея прервать резким словом расходившегося в гневе царева стольника, Хомутов, бледнея, не выдержал, резко шагнул вперед и грубо, таким же криком прервал Алфимова, не имея больше терпения слушать его поносные слова:

— Опомнись, воевода! В своем ли ты уме такие речи нам говоришь? Не твоя ли вина перед государем, что, зная о движении Лопатина посуху к Саратову, ты выслал нас ему в помощь с опозданием на добрую неделю! Мы в Саратов прибыли на полусутки ранее обычного хода, а туда о Лопатине уже верная весть пришла о его полном побитии и пленении! И в той беде нашей вины никакой нет! Нет нашей вины и в том, что воевода князь Прозоровский да князь Львов, имея у себя до восьми тысяч стрельцов и солдат, до пятисот пушек, не управились с воровскими казаками, отдали атаману крепости Царицын, Черный Яр да каменную Астрахань! Что мог сделать несчастный Лутохин…

— Так вы его в Саратове кинули… — начал было вновь браниться побледневший от гнева Иван Назарыч, и свежий резаный шрам на толстой щеке, словно красная нить, налился кровью, грозя разойтись от напряжения.

Михаил Хомутов снова без робости прервал его своими резонами:

— А саратовские стрельцы вкупе с посадскими и не думали вовсе города оборонять! До прихода передовых стругов от донских казаков и через их подлазчика они взбунтовались, повязали воеводу да начальных стрелецких командиров. Мы на стругах за версту под городом стояли, не в самом городе. Нам ли было кидаться против городских пушек с бердышами, чтоб положить своих стрельцов бесполезно? Казанские стрельцы не захотели зря гибнуть, вместе с ними и мы ушли. Где же измена наша, воевода, о которой ты с бранными словами на нас кинулся, словно уже выхватил нас из воровского войска?

— Ваши стрельцы, ведомо мне чрез доверенных людей, вор на воре и воровству заводчики! Вы смуту и воровство в город принесли!

— Да полно, воевода! Какие они воры и смутьяны? — Михаил Хомутов, понимая, к чему клонит ненавистный воевода — засудить его и освободить себе дорогу к Аннице! — как можно спокойнее пожал плечами и ответил: — Стрельцы походом измучены, столько дней от весел не отходили, спешили к Самаре, думая, что калмыки под городом, а ты готов их рейтарами из города в поле выбить. Под калмыцкие стрелы нас гонишь, так, что ли?

Но Алфимов, видно было, собой уже не владел, не слушал и не хотел слушать никаких резонов от сотника.

— Сначала я из обеих змеиных голов ядовитые зубы повыдергаю, а потом и змеят в мешки пересажаю! — выкрикнул он, пунцовея лицом, а не только свежим шрамом на лице. — Маэр Циттель, возьми у них сабли! Вы арестованы, сотники! Впредь до прибытия из Москвы с разбирательством посланцев из Разбойного приказа, куда мною послана отписка с изречением ваших вин пред великим государем и царем, сидеть вам в пытошной под караулом!

Михаил Хомутов, внутренне весь дрожа, но внешне спокойный, отступил на шаг, положил руку на эфес сабли.

— Не подходи, маэр! Срублю, как гнилую капусту! — И к воеводе с последним словом совестливого укора: — Вона-а ты как, воевода! Нас в глаза не повидав и речей наших не слушая, уже и отписку послал в Разбойный приказ? Неужто думаешь, что не ведаю я истинной причины твоего лютого ненавистного гнева? Знаю, да не бывать по-твоему, упреждал ведь я тебя. Лих ты на дела подлые, да не вышло бы тебе самому все это через порванные бока…

Воевода пыхнул злым румянцем, сделал торопливый упреждающий знак ротмистру Воронову, который стоял за спиной Хомутова, и тот рукоятью пистоля ударил сотника по голове. В глазах Михаила полыхнуло красными огнями, ноги подкосились, и Хомутов завалился на чьи-то подставленные руки. Сквозь исчезающее сознание уловил, что ногами по доскам его куда-то поволокли.

* * *

Митька Самара отпустил из объятий полноватую Ксюшу, подхватил на руки обоих сынов и качнул их, по очереди, уже далеко не младенцев, словно взвешивая на пробу.

— Ого, дитятки, отяжелели без родителя! Чай, матка старается, пирогами откармливает вас, а?

— Да где там! Откормишь их, как же! Всеми днями, пострелята, что угри, в Волге бултыхаются. — Ксюша заглядывала в лицо мужа, словно распознать хотела, тяжко ли было родимому в походе, словно не верила, что он воротился из сражения без заметной порчи…

— Все обошлось, Ксюша, не взяла меня ни стрела калмыцкая, ни пуля казацкая, с казаками, слава Богу, не сошлись на ратном поле. Ну, ведите, сыны, в избу. Погляжу, как вы хозяйство отцовское держите. Не раскидали мой инструмент? — Митька положил тяжелые ладони на русые вихрастые головы сыновьям, и они пошли домой, протискиваясь сквозь расходившуюся в разные стороны от пристани толпу. Да и каждый из вернувшихся стрельцов — тут уж не до разговоров друг с другом! — торопился отмыться в бане, отобедать в кругу семьи, потом уж с разговорами сосед пойдет к соседу… В этакой сутолоке никто и не приметил, как бочком берега, крадучись вдоль причаленных у пристани барок и плотов, вслед за стрелецкими стругами, прошел и затерялся среди десятков здешних челнов еще один. А если кто мельком и видел, то решил, что приехал кто-нибудь из работников с откупных рыбных юрт с реки Самарки или с устья, не близкого от города Безенчука.