совершенно иными обозначениями: элементами периодической таблицы и записывает реакции веществ из этих элементов с цифровыми коэффициентами. В старой алхимии тоже была некая система записей. Но периодическую таблицу элементов или сложные реакции органической химии записать с помощью старинных алхимических знаков невозможно.

– Верно ли то, что каждая последующая парадигма на уровень выше предыдущей?

– Нет, не обязательно. Например, теория Дарвина о происхождении видов в результате эволюции не стоит выше парадигмы о сотворении мира и всего живого Богом за шесть дней. В некотором философском смысле та, предыдущая парадигма была даже более грандиозной, захватывающей. Но она не могла объяснить многие практические аномалии. Например, огромное количество ископаемых видов, уже вымерших, или хорошо заметную внутривидовую изменчивость под влиянием особенностей среды обитания. Выигрывает не более сложная, красивая, возвышенная парадигма, а та, что лучше объясняет большее количество аномалий в данной области знаний.

– Что происходит дальше?

– Если кто-то полагает, что новая парадигма, даже самая гениальная, быстро всех убеждает, пробивает себе дорогу, то это не так. Теория относительности Эйнштейна даже в наш информационный и динамичный XX век была широко признана физиками лишь через пятнадцать лет после ее публикации, после астрономических экспериментов. Модель Солнечной системы с Солнцем в ее центре Коперника ждала признания полвека или дольше. Новая парадигма всегда какое-то время живет одновременно и наравне со старой. Ее считают любопытной альтернативой господствующим теориям, лучше объясняющей отдельные факты, и только. А затем решающим становится человеческий фактор. Но теперь уже не гения-открывателя, а множества авторитетных ученых в данной области. Само открытие – это лишь толчок. Настоящий момент революции, смены старой парадигмы на новую – это не тот день или год, когда рождается великая новая теория. Научная революция – это момент, когда более половины мирового научного сообщества в данной сфере науки соглашается с тем, что старая теория умерла, а на ее месте воцарилась новая.

– У вас есть известная фраза: «Наука, которая не решается забыть своих основателей, – погибла».

– Да, и за нее мне тоже достается от критиков. Но большинство не понимает ее смысл. Я вовсе не против возвеличивания прежних героев науки. Наоборот, помнить титанов мысли, стоявших у истоков, пусть их учения с тех пор и устарели, – Аристотеля, Птолемея, Галилея, многих других – очень полезно. Великие имена и образы первопроходцев повышают престиж науки, делают ее привлекательнее. Но не стоит уделять чрезмерное внимание учениям прошлого. Когда воцаряется новая парадигма, старую нужно как можно скорее забыть, похоронить.

– И все же правильно ли я понимаю, что новая парадигма всегда приближает нас к высшему, правильному, истинному знанию тайн и механизмов природы?

Выражение лица Куна, до этого – бодрого, энергичного собеседника, ответы которого отскакивали от зубов, изменилось. Он потер нос, посмотрел куда-то в потолок, затем ответил:

– К сожалению, это спорный вопрос. Вроде бы – да, должно быть так. Новое знание – всегда правильнее, ближе к истине, чем прежнее. Я и сам так считал. Но теперь чем чаще задумываюсь над этим, тем меньше уверен. Я провел бы здесь аналогию с естественным отбором Дарвина. В эволюции ведь выживает не сильнейший, а самый приспособленный к сегодняшнему состоянию окружающей среды. Например, млекопитающие вытеснили динозавров. Лучше ли они? Бессмысленный вопрос. Нет критерия лучше-хуже. Сильнее ли они? Нет. Динозавры были крупнее, мощнее. Может быть, млекопитающие лучше приспособлены к природе? Тоже не факт. Динозавры существовали двести миллионов лет, а крупным млекопитающим пока нет и ста миллионов. И если они вымрут через несколько миллионов лет, значит, динозавры были лучше приспособлены, так как царили на Земле вдвое дольше. С новыми парадигмами то же самое. Они не лучше старых вообще. Они более удачно, чем старые, объясняют массив актуальных для исследователей фактов. Они выиграли в эволюционной борьбе парадигм данной науки на сегодня. Но они не обязательно при этом приближают нас к пониманию некоей всеобщей, абсолютной Истины.

Я заметил, что Кун стал уже посматривать на свои ручные часы. Действительно, время, отведенное на нашу беседу, подходило к концу.

– Напоследок спрошу: а что такое вообще научная парадигма? Как вы ее определяете?

– Господствующая научная парадигма имеет четыре главных свойства. Первое – единые символические обобщения. Специальные обозначения, названия, формулы, которые не существовали в предыдущих парадигмах. Например, Лейбниц, открывший дифференциальное исчисление в математике, ввел в него различные знаки и понятия: приращение функции, значок производной и многие другие. Второе свойство научной парадигмы – ее воображаемый единый метафизический образ. Когда мы говорим о квантовой физике, то рисуем в своем сознании модель атома Бора с крупным ядром, вокруг которого с немыслимой скоростью носятся по орбитам мельчайшие кванты энергии – электроны, с которыми происходят странные и интересные истории; их квантовая физика и изучает. Третье свойство парадигмы я называю «общие ценности». Понимаете, чтобы теория успешно существовала и развивалась, мало того чтобы много ученых считало, что она верна. Эти же ученые должны еще и искренне признавать за этой теорией огромную научную ценность. Если хотите – любить ее. Бор и Гейзенберг считали квантовую физику великой научной и интеллектуальной ценностью, были по-настоящему влюблены в ее красоту. Напротив, Эйнштейн, один из ее основателей, глубоко в ней разбиравшийся, ненавидел квантовую теорию, так как она противоречила его взгляду на мир. Если бы все ученые относились к квантовой физике, как Эйнштейн, мы бы далеко не продвинулись в ее развитии. Наконец, четвертое важнейшее свойство парадигмы – ее способность приносить практическую пользу. Быть не просто некоей общей умозрительной теорией, а служить основой для создания целого класса новых, полезных для человечества технологий и вещей.

– Господин Кун, большое спасибо за беседу. Теперь у меня достаточно материала для статьи.

Мне надо было торопиться. Лекция моего второго собеседника, Курта Гёделя, уже закончилась. Я знал, что этот хоть и вежливый, интеллигентный, но замкнутый и необщительный человек, скорее всего, вряд ли надолго задержится на кафедре. Постучавшись и приоткрыв дверь, я увидел худого седовласого мужчину в очках с круглыми линзами. Он сидел за столом и делал пометки в блокноте. Я представился. Ученый кивнул и попросил дать ему еще несколько минут.

Коротая время, я походил туда-сюда по коридору, воображая себя преподавателем в Принстоне. Курт Гёдель был легендой науки XX века. Он родился в начале XX века в состоятельной австрийской семье. С детства увлекался математикой, делал в ней большие успехи. В 1920-х окончил с отличием Венский университет и остался работать там преподавателем. В жизни Гёдель был очень закрытым, не от мира сего человеком, впрочем, как и многие (хотя не все, конечно) выдающиеся математики. Уже в молодости у него случались проблемы с психикой, но