- Вот, слушайте внимательно! - воскликнул Ульрих.

«В нашей душе живут люди древности, и, когда развившийся за тысячелетия мозг пребывает в расслабленном состоянии, как во время сна или опьянения, они возникают вновь со своими ритуалами, доисторическим мышлением, на время погружая нас в мистическое бытие. Когда…»

- Извини, - опять перебил меня Ульрих, не можешь ли ты еще раз прочесть это место?

- Конечно, почему не прочесть?

Я медленно перечитал абзац, чтобы каждая фраза дошла до слушателей.

- Следующее предложение тоже просто конфетка, - сказал Ульрих. - Я эту чертову книгу знаю почти наизусть.

Я продолжал:

«Когда логическое мышление, эта позднейшая надстройка разума, ослабевает, когда мозг, устав сопротивляться натиску предсомнамбулического состояния…»

- Боже, что за язык! Прости, Генри, не хотел тебя снова перебивать.

«Когда мозг, устав сопротивляться натиску предсомнамбу-лического состояния, открывает границы сознания, на которые ведется вечное наступление, тогда всплывает древнее, подсознательное: в таинственном превращении и узнавании своего «я», в древнем опыте вне места и времени. Родовая память…»

- Среднего мозга! - воскликнул Ульрих, снова перебив меня. - Господи, Генри, какая строка, а! Я хочу, чтобы ты разъяснил мне ее. Нет, не сейчас… Может быть, как-нибудь потом. Прости.

«Родовая память среднего мозга, продолжал я, - лежит еще глубже и стремится проявить себя: если в защитном механизме появляются нарушения вследствие психоза, то изначальные инстинкты извлекают на поверхность - из примитивно шизоидной основы - мощное архаическое инстинктивное «я», полностью воплощающееся в потерпевшем психологическое поражение субъекте».

- Потерпевшем психологическое поражение субъекте! Каково, а! - воскликнул Ульрих. - Спасибо, Генри, ублажил. - Он повернулся к женщинам. - Вас не удивляет иногда, почему я так люблю этого типа? (Он улыбнулся мне сияющей улыбкой.) Никто из тех, кто приходит ко мне в студию, не способен доставить такого удовольствия. Не знаю, где он находит подобные книги, мне-то уж точно они никогда не попадаются. Что, несомненно, только показывает, насколько по-разному мы с ним устроены.

Он налил себе вина и заговорил снова:

- Хоть ты, может, и станешь возражать, но я вот что скажу, Генри: думаю, ты сам мог бы написать такое, не считаешь? Может, я потому так и люблю Готфрида Бенна. А еще Хьюго Белла - у этого парня тоже котелок варит, согласен? Но что любопытно, если бы не ты, я никогда не узнал бы обо всех этих вещах, а они очень много значат для меня. Как иногда хочется, чтобы ты был рядом, когда собирается эта компания виргинцев! Знаешь, они вовсе не невежды, но их ни за что не заставишь говорить на такие темы. Они считают их нездоровыми. - Он криво усмехнулся. Взглянул на Марджори и Мону. - Вы уж извините, что я слишком много об этом говорю, ладно? Понимаю, сейчас не тот момент, чтобы заводить подобные разговоры. Я собирался спросить у Генри кое-что о родовой памяти среднего мозга, но, пожалуй, можно отложить это до более удобного случая. Как насчет того, чтобы выпить на дорожку? И я пойду.

Он наполнил наши стаканы, отошел и прислонился к каминной полке.

- Для меня, наверное, всегда останется чудом и тайной, - медленно и ласково проговорил он, - та наша случайная встреча на Шестой авеню после стольких лет, что мы не виделись. Какой это был удачный день для меня! Можешь не поверить, но часто, оказываясь в самых сверхъестественных местах - посреди Сахары, например, я спрашивал себя: «Интересно, что об этом сказал бы Генри, будь он сейчас со мной?» Да, я часто думал о тебе, даже когда мы совершенно теряли друг друга из виду. Не знал, что ты стал писателем. Нет, но я всегда был уверен, что ты станешь чем-то или кем-то. Даже мальчишкой ты был не такой, как другие, особенный. Всегда вокруг тебя была атмосфера значительности и блеска. Ты был вызовом для всех нас. Может, ты сам этого никогда не понимал. Даже сейчас люди, которые встречали тебя хотя бы однажды, продолжают спрашивать меня: «Как там этот Генри Миллер?» Этот Генри Миллер! Понимаешь, что я хочу сказать? Они не спрашивают ни о ком другом из моих знакомых. Ах да ладно… Ты, знаю, слышал это десятки раз.

- Почему бы тебе не отдохнуть хорошенько, не остаться у нас на ночь?

- С большим удовольствием бы, да… - он поднял левую бровь и скривил губы, - устал сопротивляться натиску предсомнамбулического состояния… Как-нибудь мы обсудим это поподробнее. В данный момент мое мощное архаическое инстинктивное «я» прорывается сквозь шизоидную надстройку. - Он начал пожимать нам руки на прощание. - Знаешь, - заговорил он снова, - уверен, что увижу сегодня потрясающий сон. И не один, а дюжину снов! Буду соскальзывать в первобытный мрак, пытаясь уверить себя, что живу в эпоху плейстоцена. Возможно, встречу драконов и динозавров - пока защитные механизмы разума не будут полностью разрушены изначальными психозами. - Он причмокнул, словно проглотил дюжину сочных устриц. - Между прочим, - сказал он уже от порога, - не будет слишком большой наглостью, если я снова попрошу ту книжку Форела? Там есть место о тирании любви, хотелось бы перечитать.

По дороге в спальню я открыл наугад «Переходное состояние». Взгляд упал на такую фразу: «В человеческом теле содержится две сотни рудиментарных органов; сколько рудиментарного содержится в душе, неизвестно».

«Сколько содержится в душе!» С этой фразой на языке я, как в обморок, провалился в сон. Мне снилось то, что было однажды на самом деле… Я снова со Стенли. Мы быстро идем в темноте к дому, где живут Мод и моя дочурка. Стенли говорит что все это глупо и бесполезно, но, если уж я так хочу, он будет со мной до конца. У него есть ключ от входной двери; он продолжает убеждать меня, что дома никого нет. Все, что я хочу - это посмотреть комнату девочки. Я не видел дочку целую вечность и боюсь, что в следующий раз, когда мы встретимся, - когда?- она не узнает меня. Я все расспрашиваю Стенли: сильно ли она выросла, что носит, как разговаривает итак далее. Стенли, как обычно, отвечает угрюмо и резко. Он не видит смысла в моей затее.

Мы входим в дом, и я внимательно разглядываю комнату. Меня поражает обилие игрушек - они повсюду. Смотря на них, я начинаю тихо плакать. Мой взгляд падает на старую потрепанную тряпичную куклу, лежащую в углу на полке. Я беру ее под мышку и жестом показываю Стенли: можно идти. Я не могу выговорить ни слова, меня душат слезы.

Когда я просыпаюсь утром, сон стоит у меня перед глазами. Вопреки обыкновению одеваюсь в старье: потрепанные плисовые штаны, поношенную хлопчатобумажную рубаху, разбитые башмаки. Я не брился уже два дня, голова тяжелая от недосыпа. За ночь погода испортилась, дует холодный осенний ветер, того гляди польет дождь. Все утро вяло брожу по комнатам, настроение гнусное. После ленча натягиваю старый джемпер с продранными локтями, нахлобучиваю на уши шляпу с обвисшими полями и выхожу из дому. Мною овладела навязчивая идея: я должен увидеть девочку во что бы то ни стало.

Выхожу из подземки в нескольких кварталах от нужного места и, настороженно оглядываясь, вступаю в опасную зону. Медленно приближаюсь к дому, пока не оказываюсь на углу всего в одном квартале от него. Долго стою, не сводя глаз с ворот, надеясь, что малышка может появиться в любой момент. Становится зябко. Я поднимаю воротник, глубже нахлобучиваю шляпу и хожу взад и вперед, взад и вперед напротив мрачной католической церкви с замшелыми по низу каменными стенами.