Первое, что я понял, - самая большая нагрузка в нашем новом деле приходится на ноги… и глаза. Табачный дым был невыносим: к полуночи глаза у меня были красные, как угли. Когда наконец мы забрались в постель и укрылись одеялом, нас продолжал преследовать запах пива, вина и сигарет. Мало того, мне чудилось, что я ощущаю запах потных ног. Тем не менее мы мгновенно уснули и спали как убитые. Мне снилось, что я продолжаю разносить выпивку и сандвичи, отсчитывать клиентам сдачу.

Я собирался проспать до полудня следующего дня, но около четырех часов мы уже выползли из кровати, скорее мертвые, чем живые. Заведение выглядело как потерпевший крушение корабль.

- Лучше тебе пойти позавтракать куда-нибудь в другое место, - посоветовал я Моне. - Себе я сам что-нибудь приготовлю, как только немного приберусь.

Понадобилось полтора часа, чтобы навести хоть какое-то подобие порядка. К этому времени у меня не осталось сил, чтобы готовить себе завтрак. Налив стакан апельсинового сока, я закурил и стал ждать возвращения Моны. Посетители могли появиться в любую минуту. Мне казалось, что лишь несколько минут назад я проводил последнего. На улице уже стемнело.

В комнатах по-прежнему стоял тяжелый запах табака и кислятины от пролитого вина.

Распахнув окна, я устроил сквозняк, но добился того, что лишь начал дико кашлять. Можно было спастись в туалете. Я взял стакан с соком, уселся на стульчак и закурил новую сигарету. Я был совершенно измочален. Тут же в дверь туалета постучали. Конечно, Мона.

- Что с тобой? - закричала она. Я снова уселся - стакан в одной руке, сигарета в другой.

- Отдыхаю, - сказал я. - Кроме того, там слишком дует.

- Одевайся и поди пройдись. Теперь моя очередь дежурить. Там для тебя есть штрудель и шарлотка по-русски. К твоему возвращению я приготовлю завтрак.

- Завтрак? - завопил я. - Ты знаешь, сколько времени? Пора ужинать, а не завтракать. Господи, у меня уже все перемешалось в голове.

- Ты просто устал. На улице чудесно… поторопись! Такая тишина, воздух ароматный. Как вторая весна.

Я собрался. Это выглядело идиотизмом- выходить на утреннюю прогулку, когда уже луна на небе.

Внезапно я что-то сообразил:

- А знаешь что? Уже слишком поздно идти в банк.

- В банк? - Она непонимающе уставилась на меня.

- Ну да, в банк! Положить деньги, которые мы огребли.

- Ах, это! Я совсем забыла.

- Будь я проклят, забыла о деньгах! Это на тебя похоже.

- Ладно, иди погуляй. Деньги в банк можно положить завтра - или послезавтра. Никуда они не денутся.

Прогуливаясь по улице, я все время ощупывал деньги. Меня так и подмывало вытащить их и посмотреть, сколько там. Наконец, таясь, как вор, я укрылся в тихом местечке. Я говорил, почти пять сотен? Как бы не так, у меня было больше пяти сотен! Мною овладело такое возбуждение, что я едва не помчался назад, чтобы обрадовать Мону.

Но вместо этого небрежной походкой направился дальше. На какое-то время я даже забыл, что собирался позавтракать. Потом решил, что, должно быть, обсчитался. Воровато оглядываясь по сторонам, остановился в тени необитаемого дома и выудил из кармана деньги. На сей раз я Пересчитал их, как говорится, с особой тщательностью. Оказалось, у меня было ровно пятьсот сорок три доллара и Шестьдесят девять центов. Я был пьян от возбуждения. А еще немного побаивался разгуливать в темноте с такими деньжищами в Кармане. Лучше придерживаться освещенных мест, сказал я себе. Не стой здесь, приятель, шагай, не то кто-нибудь нападет сзади.

Деньги! А еще толкуют о бензедрине… Кайфа в денежках поболе, чем в каком-то там уколе!

Я шел не останавливаясь. Ноги мои едва касались земли: я словно скользил на роликах, навострив глаза и уши. Я был так потрясен, настолько полон воодушевления, что мог бы сосчитать до миллиона и обратно и ни разу не ошибиться.

Во мне начал просыпаться голод. Зверский голод. Я рысцой потрусил назад к нашему заведению, прижав одну руку к нагрудному карману, где лежал бумажник. Я уже решил, что именно буду есть: воздушный омлет с холодной лососиной, немного сливочного сыра, джем, еврейские булочки, обсыпанные молотыми кукурузными хлопьями, с ломтиком масла, кофе и густые свежие сливки, землянику со сметаной или без…

У дверей я обнаружил, что забыл ключ. Позвонил, глотая слюнки в предвкушении завтрака. Пришлось ждать несколько минут, прежде чем появилась Мона. Она подошла к двери и приложила палец к губам.

- Ш-ш! У нас Ротермель. Хочет поговорить со мной наедине. Погуляй еще и приходи через час, - сказала она и опять убежала.

Для всех людей подошло время обеда, если не ужина, а мне отказывали в завтраке. В отчаянии я направился в закусочную и заказал яичницу с ветчиной. Потом в мерзком настроении потащился на Вашингтон-сквер, плюхнулся на скамью и сонным взглядом уставился на сизарей, суетливо клевавших крошки. Мимо шел нищий, и я не раздумывая протянул ему доллар. Он остолбенело стоял передо мной, разглядывая бумажку, словно она была фальшивая. Сообразив наконец, что деньги настоящие, он горячо поблагодарил меня и заспешил прочь, подпрыгивая, точно воробей.

Я бесцельно просидел на скамейке час, а потом еще немного, чтобы уж быть наверняка уверенным, что свято место не занято.

- Лучше сходи за льдом, - услышал я вместо приветствия, когда вернулся. Я опять ушел, теперь искать лед.

«Когда же день наконец начнется?» - спрашивал я себя.

Найти человека, торговавшего льдом, стоило немалых трудов. Он обретался в подвале близ Эбингтон-сквер. Здоровенный мрачного вида поляк. Он сказал, что дважды сегодня привозил нам лед, но никто ему не открыл. Потом смерил меня взглядом, словно говорившим: «И как ты потащишь весь этот лед домой?» По его физиономии я понял, совершенно ясно понял, что он не намерен помогать мне и идти к нам в третий раз.

Имея в кармане пять сотен с лишком, я не видел причины, почему бы не взять такси и отвезти лед и себя грешного…

Во время недолгой дороги домой меня странным образом одолели воспоминания, никак не связанные с нынешней жизнью. Так или иначе, я словно живого увидел мистера Майсра, старинного друга моих родителей. Он стоял на верхней площадке лестницы и поджидал нас. В точности такой, каким я его знал, когда мне было восемь или девять лет. Лишь теперь я понял, с каким пренебрежением относился к нему в то время. Он напоминал мне Угрюмого Густава из комиксов.

Мы пожимаем руки, здороваемся и входим. На сцене появляется жена мистера Майсра. Она вытирает руки о белоснежный, без единого пятнышка фартук. Хрупкая маленькая женщина, опрятная, спокойная, благонравная.

Она говорит с моими родителями на немецком, более чистом, более приятном немецком, чем тот, что я привык слышать дома. Я не могу понять одного: почему она настолько стара, что годится мистеру Майеру в матери. Они стоят держась за руки, точь-в-точь мать и сын. По правде говоря, она, прежде чем выйти замуж за мистера Майера, была его тещей. Меня, хотя я был еще мальчишкой, это потрясало. Ее дочь Кати была красивой молодой женщиной. Мистер Майер влюбился в нее, и они поженились. Год спустя Кати умерла, угасла тихо и быстро. Мистер Майер не мог с этим смириться. Но через год женился на матери своей жены. И по всей видимости, они прекрасно уживались. Короче, это была еще та ситуация. Но было кое-что еще, связанное с этими воспоминаниями, что особенно волновало меня. Почему-то всякий раз, как мы приходили к Майерам, мне казалось, что это у них в гостиной я однажды сидел на детском стульчике, читая вслух немецкие стихи, и надо мной в клетке у окна пел соловей. Мать неизменно говорила, что это невозможно. «Это было где-то в другом месте, Генри!» Тем не менее всякий раз, как мы приходили к Майерам, я инстинктивно направлялся к определенному месту в гостиной, где когда-то висела птичья клетка, и пытался представить, как все было. До сих пор, стоит мне только закрыть глаза и сосредоточиться, я могу восстановить этот незабываемый момент.