Ее по-прежнему не видно. Оставаясь на противоположной стороне улицы, быстрым шагом прохожу мимо дома в надежде, что замечу сквозь окна признаки жизни внутри. Но занавеси опущены. На углу останавливаюсь и вновь принимаюсь ходить взад и вперед. Так продолжается пятнадцать, двадцать минут, может, дольше. Я чувствую себя последним отребьем, грязным, в чесотке. Шпионом. И виноватым - как последний подонок.

Я уже было собрался возвращаться не солоно хлебавши, как вдруг из-за дальнего:угла, напротив церкви, выпархивает стайка детей. С криками и воплями они мчатся через улицу. Сердце у меня сжимается. Чувствую, что она среди них, но с того места, где я стою, узнать ее невозможно. Поэтому торопливо иду к другому углу. Но, дойдя, никого не вижу. В недоумении стою несколько минут, как потерянная душа, потом решаю: подожду. Вскоре замечаю позади церкви бакалейную лавку. Вполне возможно, что они там. Осторожно огибаю церковь. Миновав лавку, делаю рывок через улицу и, взбежав на крыльцо, останавливаюсь; сердце бешено колотится.

Теперь я уверен, что они все там, внутри. Ни на секунду не спускаю глаз с двери. Неожиданно понимаю, что стою на самом виду. Прислоняюсь к двери спиной и стараюсь сделаться незаметнее. Меня всего трясет - не столько от холода, сколько от страха. Что я буду делать, если она заметит меня? Что скажу? Что смогу сказать или сделать? Меня охватывает такая паника, что я уже готов бежать сломя голову прочь.

Но в этот момент дверь распахивается - и из лавки выскакивают трое детей. Одна девочка, увидев меня на крыльце, вдруг хватает приятелей за руки и бежит с ними обратно в лавку. У меня такое чувство, что это моя малышка. Я отвожу взгляд, делая вид, что они меня не интересуют, что я жду кого-то, кто должен выйти из подъезда. Когда я снова оборачиваюсь, то вижу детское лицо, прижимающееся носом к стеклянной двери лавки. Девочка глядит на меня. Я долго и пристально смотрю на нее, не в силах решить, она это или нет.

Девочка исчезает, и к стеклу прижимается другой носишко. Потом второй, третий. А потом дети скрываются в глубине лавки.

Теперь мною овладевает паника. Я уверен, что это была она. Но почему они так стесняются? Или боятся меня?

Нет никакого сомнения, все дело в страхе. Когда она смотрела на меня, то не улыбнулась. Глядела внимательно, чтобы убедиться, что это я, ее отец, а не кто другой.

Тут до меня доходит, какой у меня ужасный вид. Трогаю щетину. Боже, словно еще на дюйм выросла с утра! Гляжу на свои ботинки, на рукава джемпера. Да меня запросто можно принять за похитителя детей.

Похититель! Мать, наверное, вбила ей в голову, что если она встретит меня на улице, то не должна меня слушать. «Немедленно беги домой и скажи мамочке!»

Я был раздавлен. Медленно, испытывая мучительную боль во всем теле, словно меня жестоко избили, спускаюсь по ступенькам. Едва ступаю на тротуар, дверь лавки внезапно распахивается, и все дети, шесть или семь человек, выскакивают на улицу. Они бегут так, словно за ними черти гонятся. На углу они наискось перебежали улицу, не обращая внимания на мчащиеся машины, и понеслись к дому - «нашему» дому. Мне показалось, что это моя малышка остановилась посреди улицы - только на секунду - и оглянулась. Конечно, это могла быть и другая девчушка. В чем я был уверен, так только в том, что на голове у нее был капор, отороченный мехом.

Я медленно дошел до угла, долгую минуту стоял там, глядя им вслед, а потом быстро зашагал к станции подземки.

Какое жестокое поражение! Всю дорогу до станции я ругал себя за глупость. Меня терзала мысль, что собственная моя дочь могла испугаться, убежать от меня в ужасе! Что может быть хуже!

Спустившись в подземку, я остановился перед автоматом с содовой. Я был похож на бродягу, на изгоя. И терзался мыслью, что, может быть, никогда не увижу ее, может, она видела меня в последний раз и таким запомнит! Собственного своего отца, притаившегося у двери, следящего за ней, как преступник. Все это было похоже на ужасное дешевое кино.

Неожиданно я вспомнил про обещание, данное Ульриху, - увидеться и поговорить с Мод. Теперь это было невозможно, совершенно невозможно. Почему? Я не мог сказать. Я только знал, что это так. Больше я никогда не увижусь с Мод, даже если очень этого захочется. Что до малышки - я буду молить Бога, да, молить Бога, дать мне шанс. Я должен увидеть ее и поговорить с ней. Но когда? Когда-нибудь. Когда-нибудь, когда она сможет взглянуть на все иначе, добрее. Я умолял Бога сделать так, чтобы она не ненавидела меня… прежде всего, чтобы не боялась меня. «Это слишком ужасно, слишком ужасно, - бормотал я про себя. - Я так люблю тебя, маленькая моя. Так люблю, так люблю…»

Подошел поезд, и, едва двери открылись, я начал рыдать. Вытащив из кармана платок, я зажал им рот и почти бегом бросился в вагон, забился в угол, надеясь, что шум колес заглушит мои конвульсивные рыдания.

Должно быть, я простоял так несколько минут, глухой ко всему, кроме мучительного горя, когда почувствовал, как чья-то рука мягко тронула меня за плечо. Продолжая держать платок у губ, я повернулся. Пожилая дама, одетая во все черное, с сочувственной улыбкой смотрела на меня.

- Голубчик, - заговорила она заботливо, желая успокоить меня, - голубчик, что случилось?

Тут я зарыдал еще истошнее. Слезы потоком лились из глаз. Я ничего не видел, кроме смутной сочувственной фигуры перед собой.

- Пожалуйста, ну пожалуйста, - умоляла она, - постарайтесь взять себя в руки!

Я продолжал рыдать. Поезд остановился, и вошедшие пассажиры оттеснили нас к противоположной двери.

- Вы потеряли любимого человека? - спросила она. Голос ее был таким нежным, таким проникновенным. Я замотал годовой.

- Бедняжка, я знаю, в чем дело. - Я снова почувствовал ее пожатие.

Двери вагона готовы были закрыться. Внезапно я выронил платок, протолкался сквозь толпу и выскочил на платформу. Помчался по ступенькам наверх и зашагал по улице. Полил дождь.

Я шел сквозь струи, опустив голову, смеясь и плача. Расталкивая людей и сам получая тычки. Кто-то толкнул меня так, что я закрутился волчком и отлетел в канаву. Я даже не оглянулся. Шел подавшись вперед, и дождь хлестал меня по спине. Я хотел, чтобы он промочил меня насквозь. Смыл все прегрешения. Да, именно это было мне нужно - смыть все прегрешения. Мне хотелось, чтобы меня вымочило до костей, чтобы меня пропороли ножом, швырнули в канаву, расплющили тяжелым грузовиком, изваляли в дерьме и грязи, уничтожили, распылили, чтоб и следа не осталось.

После дней зимнего солнцестояния в нашей жизни наступила новая полоса - не на солнечном юге, а в Гринич-Виллидж. Начался первый этап нашей подпольной деятельности.

Содержать подпольный кабак, чем мы и занимаемся, и одновременно жить в нем, подобная фантастическая идея могла прийти в голову только таким совершенно непрактичным людям, как мы.

Я краснею, вспоминая историю, которую выдумал, чтобы выпросить у матери денег на открытие заведения.

Я вроде бы управляющий этого совместного предприятия. А кроме того, прислуживаю за столиками, принимаю заказы, выношу мусор, исполняю роль мальчика на побегушках, стелю постели, убираю дом и вообще стараюсь быть полезным, насколько можно. (Единственное, что я не могу заставить себя делать, - это убираться в курительной комнате. Окна открывать нельзя, иначе нас быстро раскроют.) Заведение располагается в обычной квартире на нижнем этаже жилого дома в бедном квартале Виллидж - три небольшие комнаты, одна из которых кухня. На окнах плотные шторы, так что даже днем у нас царит полутьма. Нет сомнения, что, если предприятие окажется успешным, мы заработаем себе туберкулез. Мы собираемся открывать заведение под вечер и закрывать, когда уйдет последний посетитель, что, возможно, будет происходить под Утро.