Однако, как говорит Стриндберг в «Аде», «больше всего на свете я ненавижу телячью голову с топленым маслом». Мистер Майер всегда подавал к этому блюду пастернак. Мне с самого начала не понравился пастернак, особенно с маслом. И теперь, когда я пробую пастернак, то представляю себе мистера Майера, сидящего напротив меня во главе стола с выражением покорного смирения на лице. Мать постоянно повторяла, какой он хороший, какой спокойный, рассудительный и тактичный человек. По мне, так от него вечно веяло могилой. Ни разу я не видел, чтобы он улыбнулся. Его карие глаза вечно были подернуты скорбью. Он сидел без дела, неподвижный, с непроницаемым лицом, сложив руки на животе. Когда он говорил, казалось, что голос его доносится откуда-то из-под земли. Наверное, он был таким, даже когда любил Кати, дочь своей жены.

Да, он действительно был странный человек! Тихий и спокойный; тихой и спокойной казалась и их семейная жизнь, и тем не менее однажды это печальное существо вдруг исчезло. Не сказав ни слова. Не оставив по себе следа.

Естественно, все решили, что он покончил с собой. Но не я. Тогда я считал, и считаю так сейчас, что он просто хотел остаться один на один со своей скорбью. Единственное, что он взял с собой, Ц это фотографию Кати, стоявшую обычно на комоде. Но ничего из одежды, даже носового платка.

Странное воспоминание. Тут же сменившееся другим, столь же барочным. Теперь это была сестра моего отца, бывшая замужем за дядей Дейвом. Тетушка Милли лежит на кушетке, стоящей посредине залы. Я сижу на вращающемся стуле в полуметре от нее, держа на коленях толстый сверток нот. (Мать послала меня в Нью-Йорк поиграть для тетушки Милли, которая умирала от рака.) Как у всех сестер моего отца, у тетушки Милли была добрая, прекрасная душа. Я спрашиваю, что ей сыграть. Она отвечает: «Сыграй, что тебе хочется». Я разворачиваю ноты, выбираю нужные «Вальс цветущих апельсиновых деревьев» - и начинаю играть. Когда, закончив, поворачиваюсь к ней, она смотрит на меня с блаженной улыбкой. «Это было чудесно, Генри, - говорит она. - Не сыграешь ли еще?» Я вытаскиваю «Полуночный набат» и отбарабаниваю его одним духом. Снова тот же восхищенный взгляд и просьба продолжать. Я играю весь свой репертуар: «Мчащуюся колесницу», «Поэта и крестьянина», «Пожар Рима» и так далее. Что за бред - барабанить по клавишам перед человеком, умирающим от рака! Но тетушка Милли в восторге. Она считает меня гением. «Когда-нибудь ты станешь великим музыкантом», - шепчет она, когда я собираюсь уходить.

В этот момент такси останавливается, и я выгружаю лед. Гений! («I est laffectio et laveir.) Сейчас восемь вечера, а гений только собирается приступать к работе - разносить выпивку и сандвичи. Однако с хорошим настроением. Каким-то образом эти странные эпизоды из прошлого согревают душу и заставляют вспомнить, что я все же писатель. Пусть сейчас у меня нет времени, чтобы записать их, но когда-нибудь я это сделаю.

(С того момента прошло добрых двадцать лет. «Гений» никогда ничего не забывает. «I est Pamour et leterite».)

Я вынужден дважды проходить все комнаты с кубом льда на плече. Посетителям - их восемь или десять - это кажется забавным. Один из них предлагает свою помощь. Это Барони, импресарио. Он говорит, что ему нужно кое-что обсудить со мной. Берет мне выпивку, чтобы скрепить договоренность. Мы стоим на кухне и болтаем, мой взгляд устремлен в точку над его головой, где я прикрепил моментальную фотографию дочери; на голове у малышки отороченный мехом капор, который ей очень идет. Барони говорит и говорит. Я киваю и время от времени улыбаюсь. Интересно, что она сейчас делает? Может, уже в постели? А Мод упражняется, наверное, как сумасшедшая. Лист, неизменный Лист, для разработки пальцев… Кто-то просит сандвич: пастрами с ржаным хлебом. Барони тут же лезет в холодильник и достает пастрами. Потом нарезает хлеб. Я по-прежнему не свожу Глаз со Стены.

Словно издалека слышу его голос, предлагающий как-нибудь вечерком сыграть в шахматы. Я киваю и рассеянно делаю себе сандвич, который тут же и начинаю жевать, запивая холодным дюбонне.

В кухню заглядывает Мона. Пытается сказать, что Джордж Иннес хотел бы перекинуться со мной парой слов, когда я освобожусь. Он в спальне, сидит с приятелем, чилийцем Роберто.

- Что ему нужно? - спрашиваю Почему все хотят поговорить именно со мной?

- Думаю, потому что ты писатель. - (Каков ответ!)

В углу у окна, выходящего на улицу, сидят Тревельян и Каччикаччи и о чем-то яростно спорят. Один похож на грифа. Другой - на шута из итальянской оперы. Странная парочка, никогда не подумаешь, что приятели.

В другом углу сидят, мрачно глядя друг на друга, Мануэль Зигфрид и Седрик Росс, отвергнутые любовники. Влетает Марджори, в руках - гора свертков; Сразу Же наступает радостное оживление. И словно поезд прибыл: несколько минут спустя появляются друг за другом Нед, О`Мара, потом Ульрих собственной персоной. С их приходом в нашем кабаке возникает атмосфера старого доброго клуба. Fratres semper!

Каждый уже познакомился со своим соседом. Все говорят одновременно. И пьют! Моя обязанность - следить, чтобы у всех были наполнены стаканы. Время от времени подсаживаюсь к кому-нибудь поболтать. Но больше всего мне нравится прислуживать посетителям, носиться взад и вперед, подносить огоньку к их сигарам, отдавать краткие приказания, откупоривать бутылки, вытряхивать пепельницы, убивать с гостями время и тому подобное. Постоянное движение помогает мне думать. Пожалуй, придется писать мысленно еще один роман.

Я изучаю движение бровей, изгиб губ, жесты, интонации. Я как будто репетирую пьесу, а посетители импровизируют, подыгрывая мне. Услышанный на ходу обрывок фразы достраивается у меня в голове, разрастается в абзац, страницу. Если кто-то спрашивает о чем-то своего соседа, я отвечаю за него - мысленно. Получается забавно. Просто захватывающе. Время от времени делаю глоток чего-нибудь и закусываю сандвичем.

Кухня - мое царство. Здесь я придумываю целые истории о роковых обстоятельствах и трагических судьбах.

- Ну, Генри, - говорит Ульрих, поймав меня в углу у раковины, - как дела? За успех твоего предприятия! - Он осушает стакан, - Отличная выпивка! Ты должен дать мне адрес своего бутлегера. - Мы с ним выпиваем понемногу, пока я выполняю пару заказов. - Господи, - говорит Ульрих, - до чего непривычно видеть тебя с этим здоровенным ножом в руке.

- Не такой уж плохой способ проводить время, - отвечаю. - Позволяет обдумывать то, что я когда-нибудь напишу.

- Ты серьезно?

- Конечно, серьезно. Это не я делаю все эти сандвичи, а кто-то другой. Это похоже на действия лунатика… Как насчет доброго куска салями? Хочешь - еврейской, хочешь итальянской. Вот, попробуй оливки - греческие оливки, каково! Понимаешь, будь я просто барменом, то чувствовал бы себя несчастным.

- Генри, говорит он, - ты не был бы несчастным, чем бы ни занимался. Для тебя жизнь всегда интересна, даже когда ты оказываешься на самом дне. Знаешь, ты как те альпинисты, которые, провалившись в глубокую пропасть, видят над головой мерцающие звезды… среди бела дня. Ты видишь звезды там, где другие видят одни бородавки и угри.