В июле был юбилей поэта-врача Черниховского[535], и мы были приглашены. Его речь была приблизительно в таком духе: «Я врач среди поэтов и поэт среди врачей, я пишу стихи, прописываю рецепты, но от всего этого не стал богаче».

Бялик выступал на этом вечере и произнес очень теплую речь:

— Я люблю твою исключительную честность, Черниховский, ты не даешь слов без покрытия (чем является еврейская «мелица»[536], фраза). Я ценю и понимаю твою работу, как только сам ремесленник может ее понять и оценить.

Еще он говорил о том, как надо беречь и ценить поэтов вообще и их рукописи, в частности: «Стихи Иегуды Галеви погибли в рукописях, еврейский народ должен наконец научиться многому, что он забыл в скитаниях»[537].

* * *

Наша Рут стала взрослой барышней. Однажды мы взяли ее в Иерусалим на бал в нововыстроенный отель «Кинг Дэвид». Чудный вид на Старый город, лунная ночь и сад, иллюминация в отеле, на верандах, где сидели за столиками при маленьких интимных лампочках, и танцы во всех залах — все это было, как феерия. Каждый зал был раскрашен в другом стиле: Египет, Сирия, Иудея — при этом восточном люксе европейский комфорт, хороший оркестр, изысканный стол. В эту лунную ночь наша девочка была на десятом небе от восторга. У нее было несколько неплохих танцоров, и она была счастлива.

С той же компанией в двух такси мы после бала поехали к Мертвому морю, где мы танцевали при хриплом граммофоне, катались на лодках, купались в море, завтракали пикником. На рассвете вернулись обратно в Иерусалим. Дорога была ослепительно красива.

Это были последние спокойные денечки в нашей жизни. В августе того же года начали просачиваться тяжелые сообщения из Германии: гитлеровство начало поднимать голову. Там было 15 мильонов безработных, и эти «десперадос»[538] двинулись в гитлеровские когорты. Люди, которым нечего было терять.

В литературе начал появляться, я бы сказала, пророческий пессимизм. Нас ждет космическая катастрофа, универсальная, национальная, личная. Это писал Вассерман[539] и другие. Это было и в воздухе Палестины.

Наш старый столяр, который делал нам всю обстановку для дома и больницы, который был настоящий художник в своем мастерстве и которого я всегда сравнивала с Кола Брюньоном [Ромен Ролана], любил пофилософствовать. Он читал Спинозу и других философов и утверждал, что наша жизнь и смерть, горе и несчастья входят в какие-то пути и задачи Божьи, в цели бытия, от нас не зависящие. Они безразличны к нашим благам и горестям, поэтому бессмысленно менять пути божественные, а просить Бога о чем-нибудь — это язычество, варварство.

Бог — субстанция мировая и разумная, нет свободы воли, и поэтому Гитлер или не Гитлер, мы должны смириться и принимать вещи как они есть. Даже Гитлер, как Гаман[540] когда-то, послан Богом для каких-то Своих неведомых нам целей. Может быть, как наказание за грехи.

Но из Германии приходили все худшие и худшие известия. Времена Богдана Хмельницкого, изгнание из Испании, времена Торквемады и инквизиции были не хуже. Первого апреля был объявлен бойкот против евреев[541]. Велась систематическая травля, и радио — это очаровательное музыкальное и артистическое изобретение двадцатого века — передавало этот яд по всему миру.

10 мая устроили ауто-да-фэ всем еврейским книгам и книгам еврейских писателей[542]. К ним были прибавлены все те, кто писал в пацифистском духе. Шницлер, Вассерман, Фейхтвангер, Цвейги, Стефан и Арнольд, Томас Манн, Ремарк, не говоря уж о Марксе и Лассале (хотя Гитлер утверждал, что он — социалист).

Антисемитизм усилился в Польше и Румынии, двух странах, которые можно назвать «оригинал-юдофобами» [антисемитами]. На Дальнем Востоке готовились к регулярной войне. У Лиги Наций не было достаточно сил и престижа, чтобы сильной рукой утвердить демократию, мир, социальные реформы, накладывать санкции на тех, кто нарушал мир.

Экономический кризис в Европе и Америке затянулся, и мы были его жертвой. В Палестине цены на труд повысились на 70 %.

У меня прибавилось работы, приходилось сидеть за бухгалтерскими книгами до 11 часов вечера. И в кухне, и в доме надо было приложить руки. В январе исполнилось 13 лет (бар-мицве) нашего пребывания в Палестине, но мы его ничем не отметили.

Рут готовилась к выпускным экзаменам, у нас не было возможности взять ей учительницу в помощь, и я не раз помогала ей писать сочинения и решать задачи по математике — я тряхнула стариной и вспомнила все, чему когда-то училась.