Снова, как во время войны, начали организовывать помощь, распределительные пункты, общественные кухни, дневные ясли для детей, приюты для стариков и проч. В Тель-Авиве было несколько жертв: рабочие, которые не успели вернуться из пардесим, пали жертвой. Арабы обнаглели, и англичане им тайно и явно помогали. Изобрели, как всегда, навет, что евреи хотят забрать Омарову мечеть, на которую никто не собирался посягать. Затем арабов раздражал вид евреев, молящихся у своей Святыни — Стены Плача, и главным образом — новые приезжие евреи. Политически их разжигали «бальфурской декларацией», возможностью передать по закону незаселенную [пустынную] правительственную землю в Негеве, которая еще при турках была ничья, для колонизации и поселения новых иммигрантов. Арабы предпочитали оставить эту землю в запустении, чем дать ее нам. И, несмотря на решение Лиги Наций и 50-ти держав создать при английском мандате еврейский «национальный дом», нам угрожали «сбросить нас в море». Евреи наивно поверили англичанам во время войны, когда англичане нуждались в нашей помощи. Они были с нами, но пришел час, когда политика «divide et impera» должна была наконец проявиться и в Палестине. Всех раздражала еврейская прыть, капиталы, которые сюда вносили, энергия и умение, темпо — национальный дом был бы осуществлен не в 25 лет, а в сто, если бы евреи были не так стремительны. На это никто не рассчитывал.

Старое правило, что если еврей слишком преуспевает (Der Jude hat es zu gut), надо что-то сделать, чтобы ему помешать, так как это недопустимо, вылилось на этот раз в погроме, который устроили арабы в 1929 году. Когда еврейский капитал помогал государствам строить империи, когда Дизраэли[513] и Ротшильд могли чем-нибудь помочь в приобретении Суэцкого канала — это было в порядке вещей. Но когда мы на свой капитал и своими трудами решили строить свою страну, это стало немыслимым. Арабов натравили, чтобы они требовали отмены продажи земли евреям (хотя для многих из них эта земля была не нужна, и еврейскими деньгами они могли бы сами строить и колонизировать то, что им принадлежало) и прекращения еврейской иммиграции.

Несмотря на политические события в стране и на то, что Марк был очень занят хирургической практикой, а я даже приняла участие в деле помощи беженцам из Яффы и ее окрестностей, нам удалось закончить постройку этажа в нашей больнице. Мы переехали из маленького домика в новую квартиру, она была невелика, но каждый имел свою комнату, и наша спальня с раздвижной дверью в столовую служила довольно приличной комнатой для приемов. Мы, как всегда при небольшом капитале, снова влезли в долги. Врачи требовали разных улучшений, хозяйство тоже, и приходилось ломать голову, как свести концы с концами.

В 1930 году, в октябре, была объявлена так называемая Белая книга Пасфильда, отвергающая почти целиком Декларацию Бальфура[514]. Первая реакция с нашей [еврейской] стороны была сильная: протесты, собрания, пресса и забастовки.

В 1931 году туристский сезон и все связанные с ним празднества — Пурим и Пасха — все было значительно тише, в стране была депрессия. Мы это почувствовали и в наших делах. Санаторий был выстроен, но пациентов было не достаточно, чтобы покрыть все наши затраты. Нам еще предстояло купить рентгеновский кабинет и электрические машины, без которых мы не могли работать.

Теперь, когда больница и квартира были соединены, и я не должна была разбрасываться между домом и делом, я занялась посадкой сада. Раньше всего мы посадили красную и лиловую бугенвилию возле дома. Акации были уже выше дома, вокруг дома мы разбили сад, дорожки, лужайки и клумбы. Лето было очень жаркое, после заката солнца мы сидели в саду под деревьями. Я с Рут начала заниматься иностранными языками — английским, немецким.

Евреи [Мы] продолжали строить и творить, несмотря на пониженное настроение в стране. Тель-Авив строился, театры и искусство процветали, колонии и кибуцы крепли и росли.

В «Габима» мы видели две новые премьеры — «Уриэль д’Акоста» и «Святое пламя». В обеих пьесах Ровина была прекрасна[515]. В «Уриэль д’Акоста» в своем красном бархатном платье, с жестами и манерами испанской аристократки. Фридлянд[516] был очень хорош как испанский гранд, придворный врач. В «Святом пламени» Ровина была английская леди, выдержанная до конца, даже после преступления, совершенного ею с полным сознанием своей правоты и жертвы, которую она принесла любимому сыну. Если бы Ровина выросла как артистка не в коллективе, а в те времена, когда Сара Бернар, Рашель и Элеонора Дузе[517] создавали свои театры, она была бы свободна подчинять театр своим вкусам и своему таланту. Были времена, когда таланты и гении царили и подчиняли себе царей. Для них строились специальные театры, и подбиралась труппа, писатели и [драматурги], которые для них создавали роли. И личные условия жизни были более легкие для развития таланта и для каприза гения. Я могу только пожалеть об этих временах.