Индивидуальность, на которой строили свободу личности, свободу слова, пера, веры, взглядов, и оригинальность, право на исключительность личности, цепляется за коллектив — как отдельные группы, так и целые нации. Меньшинства, малые национальности, ищут поддержки в паневропеизме [или в сильных державах]. Социализму на смену идет диктатура, национальная и пролетарская. Вернее, диктатура сильной личности, которая говорит за всех, за нацию, и за народ, и за рабочий класс. Кибуц наш — это смесь монастыря с уставом и коммуны, где личность более сильная подавляет тех, кто, как овцы, снимают с себя ответственность и передают ее «голове».

Когда я немного отдохнула, этот нигилизм немного прошел, хотя я уверена, что где-то подсознательно он сидит у меня и до сегодняшнего дня.

* * *

В Иерихоне появилась новая раса бедуинок: женщины уже не крашеные в хну, а естественно черные, статные, как королевы, с выпяченной грудью, с правильными чертами лица и косами. Их руки и головы украшены серебряными запястьями и бусами из монет. Мы разговорились у ручья — настолько я уже знала арабский язык. Оказывается, мылом нельзя мыть черное, краска сходит. Но и камнем в воде можно отбить грязь с платьев.

Русская няня, которая работала у богатых арабов, рассказала, что ее хозяева получили свое поместье от турок, как и все прочие владельцы Иерихона. Землю получили даром с условием, что будут ее культивировать и обрабатывать, но, как при турках, так и теперь, они смотрят на Иерихон только как на летнюю дачную местность , мало вкладывают в плантации, и поэтому все запущено.

По вечерам я иногда встречалась с людьми в доме, который леди Сэмюэл[522] когда-то предоставила чиновниками, как английским, так и еврейским. Этот нанятый ею домик носил имя Вилла Мирьям. Там мы танцевали под граммофон, играли в шахматы, пили чай, и иногда с ними я ездила по окрестностям в их собственных машинах. Я водила новоприезжих на Карантен, где у меня были знакомые греческие монахи, говорившие по-русски. Нас угощали прекрасным кофе, и мы жертвовали в кружку для бедных. Я вернулась домой очень освежившейся.

В 32-м году, после общего кризиса в Европе и Америке, у нас тоже настал кризис. Палестина держалась еще привозными капиталами и деньгами, общественными и частными, теми, что иммигранты привозили с собой, и теми, что собирались во всем мире. Каждое ухудшение вне Палестины и новые законы об иммиграции не могли не отразиться на нас. В Испании была революция[523], в Индии — кризис, так же в Германии и Австрии. На Дальнем Востоке шли войны. Наш фунт падал, дороговизна росла.

В нашем деле было несколько тысяч фунтов дефицита, и я сама, главным образом, несла все финансовые трудности. У детей в школе была забастовка на экономической почве. Учителям не платили, дети лодырничали, мешали всем, путались под ногами. Но так как в больнице стало тише (особенно роженицы отхлынули в больничные кассы и в более дешевые больницы), я могла немного больше заниматься домом и детьми. Так я их взяла смотреть снег в Иерусалим. Иудейские горы были в снежном покрывале и ледяных сосульках. Лески и деревья были покрыты снежной ваткой. Дети всю дорогу молились, чтобы до нашего приезда снег не растаял, что в Палестине всегда случалось при первом же солнечном луче. Они забыли европейский снег и были очень возбуждены, когда мы все же нашли в Иерусалиме снег вышиной в метр. В некоторых тенистых местах были даже сугробы. Но на солнце все превращалось в жидкие лужицы.

В театрах ставили пьесы с социалистическим содержанием: «Цепи» в «Габима» и «Гибель „Надежды“» в «Огель». Последнюю пьесу я видела в Московской студии[524], но и здесь она шла неплохо. Мескин[525] был очень хорош в «Цепях». Кроме обычных концертов и многих камерных, был праздник, когда приехал в первый раз Яша Хейфец[526]. Он стал еще более совершенен и холоден.

В 32-м году наш сад был уже богат цветами, кустами, вьюнками и полянами. Во всех вазах, как в нашей квартире, так и в больнице, стояли садовые цветы. Розы, сирень, пахучие акации, бугенвилии, левкои, фиалки и масса полевых цветов, которые дети собирали в полях. Миндальный цвет в высоких вазах был особенно красив и напоминал о близости Пурима и карнавала.