– О, Пашка вернулся… Ты чего так долго ходил?

– Я уже минут пять как вернулся. Просто в дыму да за своими историческими байками вы меня в упор не замечаете.

– Мы тут с Людмилой Васильевной обсуждали вопросы этимологии, – важно пояснил Лямка. – А ты, между прочим, сейчас допустил серьезную этиломо… этимого… этимологическую ошибку. В воздухе вешают не носок, а топор. Почувствуй разницу.

– Извини, нет у меня топора. А носки есть… Ох уж мне эта интеллигенция – сплошное бла-бла. А как задницу от стула оторвать, чтобы помещение проветрить, – фиг. Не царское дело… – проворчал Козырев и полез на подоконник шуровать шпингалетом.

– Пашк, ты мне сигареты-то принес? – вспомнила Михалева.

– А вы мне листочек с продиктованными Илоной фамилиями принесли?

– Ой, точно. На, держи. Здесь две персоны: одна женского, а другая мужеского полу. Но, скорее всего, дамочка в вашем случае не столь интересна.

– Почему вы так думаете?

– Инвалид второй группы, какие-то серьезные проблемы со спиной. В последние годы она и на работе-то появляется раз в квартал, какие уж тут концерты? Скорее всего, ей и билет пригласительный подогнали чисто формально. Из уважения к заслуженно-пожизненному музейному работнику.

– А «заслуженно-пожизненный» – это как? – заинтересовался Паша, спрыгивая с подоконника и подсаживаясь к столу.

– Я ведь тебе что-то такое рассказывала. О том, что с некоторых пор в Эрмитаже практикуется уникальная система хранения коллекций.

– А в чем уникальность?

– В том, что некоторые хранители здесь работают до последнего вздоха. В буквальном смысле слова. Отсюда, как ты понимаешь, возникает целая масса проблем: если человек умирает в должности хранителя, он, естественно, физически не успевает сдать свои коллекции. А, значит, на умершего хранителя теоретически можно списать любые пропажи. Собственно, по этой причине я и не тороплюсь делать какие-то окончательные выводы в отношении несчастного семейства Запольских. Может, они и правда что-то такое из запасников выносили. Но не в таких масштабах, которые вскрылись много позже, уже после смерти хранительницы.

– Дурка какая-то! А куда в таком разе смотрит музейное руководство? Если все и всё понимают?

– Я думаю, руководству это по каким-то причинам выгодно. Потому что подобных случаев в Эрмитаже десятки. Очень пожилые люди месяцами сидят дома, числясь при этом хранителями уникальных коллекций. Многим даже регулярно привозят зарплату прямо на дом. Самое примечательное, что… Стоп! – Людмила Васильевна внезапно замолчала и прислушалась. – Три звонка. Паш, это, между прочим, к тебе.

– Точно. Кого это черти на ночь глядя принесли?

Козырев пихнул ноги в тапки и пошел открывать входную дверь

На пороге стояла… Ольховская.

– Привет! Извини, что я так поздно и без звонка.

– Привет, – кивнул ей Козырев ошарашенно. – Что-то случилось?

– Да нет. Просто только-только из больницы от Саныча еду. Проезжаю, смотрю: дом знакомый. Вот и решила заскочить. Устала за день, как собака. Весь день по этим чертовым редакциям моталась – выходной день, никого, естественно, не найти. Жрать хочу-у-у…

– Ой, так чего ты в дверях-то? Давай, проходи. Между прочим, ты очень вовремя. Мы, собственно, как раз сейчас ужинаем.

– У тебя что, гости? – притормозила Полина.

– Ну да.

– Катя?

– Почему Катя? Людмила Васильевна, соседка, и Лямка.

– Он же должен был сегодня уехать?

– А он, вишь, остался. Решил на недельку задержаться, помочь. А домой нельзя – он со своей Иркой окончательно разругался. Из-за тебя, между прочим. Короче, пошли, – Козырев потянул Ольховскую за руку, – он сам тебе все расскажет. На самом деле, это даже замечательно, что ты заехала. Для вас с Ванькой на завтра специальное задание нарисовалось.

– Какое задание?

– Сработала моя эрмитажная версия. Похоже, напали на след. Ну, идем, что ли?

– Хорошо. Я только спущусь вниз и предупрежу водителя, чтобы он меня полчасика подождал.

С этими словами она поскакала вниз, а Паша в задумчивости почесал репу.

«Не понял. А если бы она его сейчас не предупредила, он бы что, так и уехал один? Времени двенадцатый час… И с чего вдруг она сразу про Катю стала спрашивать?… В общем, фиг поймешь этих баб».

То, что «фиг» – это точно. Козырев переминался на лестнице, ожидая возвращения Полины. И ему даже в голову не могло прийти, что этим вечером сразу две потрясающе красивые девушки, не сговариваясь и действуя независимо друг от друга, строили планы на то, чтобы нынешней ночью остаться у него. Недурственно, не правда ли? Вот только в конечном итоге их надежды и замыслы (по счастью, к несчастью ли?) напрочь обломал человек по фамилии Лямин.

Шоб ему два раза икнулось за такой вот спонтанный приступ благородства!

* * *

Утром понедельника старший оперуполномоченный по особо важным делам Некрасов впервые за всю свою, пусть и не яркую, но зато насыщенную событиями жизнь проснулся в холодном поту. Вернее, его бесцеремонно растолкала новая сожительница Люся и чуть брезгливо поинтересовалась: «Ты чё такой мокрый? Потеешь, что ли? Или температура?»

До сегодняшнего дня Некрасов был убежден, что выражение «просыпаться в холодном поту» – не более чем литературная гипербола. А сейчас он был даже благодарен Люсе за такую преждевременную побудку: никакой температуры у Некрасова, конечно, не было, просто ему снился очень нехороший сон. Причем сон этот был неимоверно реален – как по картинке, так и по пережитым ощущениям.

Некрасову снилось, что его пытают: жестоко, страшно, бесцельно-беспощадно. Причем пытают не с тем, чтобы выудить из него какой-то важный секрет, а просто так, извращенной забавы ради. Самое ужасное, что корчившийся под пытками, хотя и спящий Некрасов и рад был поделиться со своими мучителями любыми (хошь государственными, хошь личными) секретами, однако никак не мог понять: чего, собственно, мучители-душегубы от него хотят? В одном из них, кстати сказать, он узнал телохранителя Ребуса по кличке Сазан.

Откомандировав Люсю готовить завтрак, Некрасов забрался в душ и, смывая с себя ночные страхи, попытался настроиться на предстоящие дневные заморочки. Настроиться не получалось – внезапно нарисовавшиеся проблемы представлялись нерешаемыми в принципе. А ведь еще пару-тройку дней назад казалось, что жизнь по-прежнему будет лишь приумножаться шоколадом. И то сказать: служебное рвение Некрасова и проявленные им недюжинная смекалка и профессионализм в «деле Эрмитажа», обернувшиеся разоблачением семейства Запольских и задержанием Ладонина, главковским руководством оказались благосклонно замечены. Что само по себе дорогого стоит. Да и из солнечной, будь она неладна, Марбельи сообщили-намекнули, что службой Некрасова довольны, а посему вскоре его ожидает некий приятственный бонус. Все это предсказуемо укладывалось в текущую картину бытия, в которой Некрасов уже давно и прочно забурел. С некоторых пор апломб возомнившего о себе удачливого важняка в дерзновенности своей сделался сопоставим разве что с проектом «Охта-Центр». (Впрочем, последний к тому времени существовал лишь в виде каракулеобразной загогулины, исполненной нетвердой рукой Леши Миллера на фирменной салфетке панорамного ресторана арабских Дубаев.) Словом, с таким апломбом еще рано позволить себе такую роскошь, как открывание ногами двери кабинетов, но уже вполне допустимо являться на светские рауты с незастегнутым гульфиком.