class="p1">– Пожалуйста, – сказала я. – Я сделаю все, что ты захочешь. Только, пожалуйста, не дай мне умереть вот так.

– Сейчас я хочу лишь одного – увидеть, как ты утонешь, – ответил он.

Эти слова стали для него последними. Длинный узкий меч внезапно прорубил его шею на две трети, и он рухнул на землю. Его тело медленно, почти степенно скользнуло в реку и кануло в нее, как камень.

– В городе битва, а ты здесь купаешься, – сказал Брессинджер. Кто-то перевязал его раны – ну или хотя бы достойно попытался это сделать, – но он все еще был похож на ходячего мертвеца. Пристав протянул мне оставшуюся у него руку и бесцеремонно вытащил обратно на грязный берег. Затем он тяжело осел и несколько секунд переводил дыхание. – Я же говорил, что не допущу, чтобы с тобой что-либо случилось.

– Ну кое-что ты все же допустил, – сказала я.

Его лицо приобрело очень грозодское выражение – он одновременно опустил уголки губ и приподнял брови, что отчасти означало равнодушие, отчасти извинение.

Несколько минут мы сидели молча, слушая, как угасают звуки битвы. Вскоре вслед за ними стих и колокольный звон. Над городом снова повисла странная тишина. Ветер изредка доносил до нас запах горящих деревянных зданий и отвратительную, сладковатую вонь опаленных трупов.

– А ты, значит, не умер, – сказала я, не отрывая взгляда от реки Гейл.

– Пока нет, – подтвердил он.

Меня охватила дрожь. Ужасы и волнения дня постепенно отступили, и я осознала, что пережила его. Меня охватила удивительная смесь скорби и ликования, и мне одновременно захотелось смеяться и плакать.

– Ты так замерзнешь, – заметил Брессинджер, глядя на меня, промокшую и перемазанную грязью. – Надо бы подвести тебя к огню. Видит Нема, его сейчас в городе полным-полно.

Мы с трудом встали и начали пробираться через грязь, переставляя ноги и руки и копошась в ней, как обезьяны. На вершине берега я остановилась. Меня затошнило, и Брессинджер приподнял мои волосы на левой стороне головы, не тронутой ножницами мистера Макуиринка, чтобы они не запачкались рвотой. И хотя получилось у него грубо и неуклюже, так Брессинджер пытался проявить заботу.

– Я плохо себя чувствую, – сказала я, словно это не было очевидно. – Меня безостановочно лихорадит.

Брессинджер хмыкнул.

– Это пройдет, – сказал он. – Ты впервые ощутила вкус битвы. – Он кивком указал на труп первого солдата, пытавшегося напасть на меня. – Судя по всему, ты здорово справилась. Сэр Конрад будет гордиться.

– Он жив? – спросила я, осознав, что совершенно забыла о нем, и ощутив себя поэтому очень виноватой.

– Был жив, когда я его видел, – сказал Брессинджер. – Идем. Во мне осталось слишком мало крови, чтобы согреться самому.

– Так у тебя и тела, которое нужно согреть, осталось гораздо меньше, – сказала я.

Брессинджер хохотнул и легонько толкнул меня.

– Ну и острый же у тебя язык. Я рад, что ты выжила.

С этими словами мы поплелись через грязь, а день тем временем перешел в вечер, и небеса вскоре померкли.

XXIX

Билль палача

«Власть меняет сознание человека. Она дает волю его низменным инстинктам, которые до этого были подавлены цивилизацией. Могущественные люди по мировоззрению своему больше схожи с дикими животными, нежели с людьми, что уступают им по рангу».

Сэр Уильям Честный

– Расскажите мне, как он это сделал.

Вестенхольц поднял глаза. Лишенный своих дорогих латных доспехов, посеревший из-за дней, проведенных без пищи, изможденный и постепенно угасающий от тяжести смертного приговора, он стал лишь тенью человека, принимавшего нас в Моргарде.

Он мельком посмотрел на Вонвальта и на меня. Казалось, будто врачам удалось выделить чистейшую эссенцию презрения и наполнить ею маркграфа. Он несколько раз медленно моргнул, а затем снова отвернулся к окну, врезанному высоко в стену тюрьмы. Оттуда виднелось лишь безоблачное, безликое голубое небо, но маркграф смотрел на него не отрываясь, словно во всей Империи было не найти вида прекраснее.

– Расскажите мне, как он это сделал, – повторил Вонвальт. Он не наносил маркграфу громогласные удары Голосом Императора и не осыпал его безудержным шквалом вопросов, как это наверняка делали дознаватели сэра Радомира. Он просто снова и снова задавал ему один и тот же вопрос.

Вестенхольц неизменно не обращал на нас внимания. Поначалу он недоверчиво рассмеялся, затем зло оскалился. А потом, когда силы покинули его, он просто отвернулся. Было нетрудно представить, что он испытывал. Любой дворянин почувствовал бы себя униженным, оказавшись в подобном положении, не говоря уже о человеке, претендовавшем на имперский трон. Но унизительнее было еще и то, что отец Вонвальта принял Высшую Марку. Вестенхольц же был чистокровным сованцем. Презрение, которое маркграф испытывал к Вонвальту, подпитывалось его предрассудками; и подобная превратность судьбы породила в нем столь глубокое чувство обиды, что я гадала, может ли он вообще заставить себя говорить.

В первые дни после битвы я видела Вонвальта лишь на этих бесплодных допросах. Едва этот ритуал завершался, Вонвальт возвращался в хранилища под зданием суда. Он проводил там весь день и как одержимый изучал каждую книгу с древними знаниями, которую только мог достать, пытаясь понять новые силы, которые обрел Клавер. Среди обычных даров Ордена не было способности останавливать человека и поднимать его в воздух, однако она, конечно же, должна была откуда-то взяться. Увы, насколько богатыми бы ни были хранилища суда, стало ясно, что ответ можно найти лишь в Библиотеке Закона в Сове.

То, что Вонвальт был так поглощен своими поисками знаний, сыграло нам на руку – благодаря этому он реже попадался на глаза жителям Долины Гейл. По понятным, хотя и ошибочным, причинам они ополчились против него, видя в нем одного из виновников своих нынешних несчастий. Также, думаю, Вонвальту хотелось побыть одному, чтобы оплакать леди Августу. Когда он изредка покидал хранилища, по его раскрасневшимся глазам и бледному лицу становилось ясно, что часть проведенного там времени была посвящена именно этому.

Жестокая ирония, впрочем, заключалась в том, что Реси Августа не умерла – по крайней мере, физически. В конце концов мы отдали ее в приют для неизлечимо больных при монастыре Долины Гейл – тихое, мирное и небедствующее заведение, где за ней ухаживали местные монахини. Думаю, мы задержались в Долине лишь по одной причине: чтобы Вонвальт точно не пропустил ее внезапное выздоровление. Увы, несмотря на усилия лучших врачей Хаунерсхайма, она так и не вернулась в сознание, и до меня дошли сведения, что ее тело умерло десять лет спустя, столь же безжизненное и пустое, как и в тот