— Я.

— И вы скажете ему, что вам лично это по душе?

— Вы у меня станете голубем мира между двумя враждующими нациями! — заявил Ролан, поднимаясь с места.

— О, благодарю вас! — воскликнул сэр Джон, горячо пожимая ему руку, и прибавил с огорчением: — Как? Вы меня покидаете?

— Милый друг, меня отпустили на несколько часов. Один час я провел с матушкой, два часа с вами, теперь следует уделить часок вашему любимцу Эдуарду… Поеду навестить его и посоветую учителям дать ему волю: пусть себе дерется с товарищами сколько угодно. После этого я вернусь в Люксембургский дворец.

— В таком случае поклонитесь от меня Эдуарду и передайте, что я заказал ему пару пистолетов; теперь ему не придется при нападении разбойников брать пистолеты у кондуктора.

Ролан уставился на сэра Джона.

— Это еще что за история? — спросил он.

— Как? Вы ничего не знаете?

— Нет, а что? Что-нибудь случилось?

— Случилось то, что наша бедняжка Амели чуть не умерла от ужаса.

— Что же произошло?

— Нападение на дилижанс.

— Какой дилижанс?

— Тот, в котором ехала ваша мать.

— Дилижанс, где была матушка?

— Да.

— На него напали?

— Вы же видели госпожу де Монтревель; разве она вам ничего не сказала?

— Об этом ни слова.

— Так знайте, мой дружок Эдуард — настоящий герой! Никто из пассажиров не защищался, кроме него. Он схватил пистолеты кондуктора и выстрелил.

— Храбрый мальчишка! — восхитился Ролан.

— Еще бы! Но, к сожалению или к счастью, кондуктор из предосторожности вынул пули. Господа Соратники Иегу обласкали Эдуарда как храбрейшего из храбрых, но он никого не убил и не ранил.

— Неужели это правда?

— Говорю же вам, что ваша сестра чуть не умерла от страха.

— Ну хорошо же! — пробормотал Ролан.

— Что хорошо? — удивился сэр Джон.

— Ладно… тем более важно поскорее повидать Эдуарда.

— Что вы задумали?

— Есть один план.

— Вы сообщите его мне?

— Пожалуй, нет: для вас мои планы плохо кончаются.

— Однако, дорогой Ролан, если представится случай отомстить?

— Я отомщу за нас обоих. Вы влюблены, дорогой милорд, предавайтесь же любовным мечтам.

— Вы обещаете оказать мне поддержку?

— Это решено: я горячо желаю назвать вас братом.

— Вам надоело называть меня другом?

— Да, черт возьми: мне этого мало.

— Благодарю.

После крепкого рукопожатия друзья расстались.

Через четверть часа Ролан приехал во Французский пританей, который находился там, где теперь лицей Людовика Великого, то есть в начале улицы Сен-Жак, позади Сорбонны.

С первых же слов директора училища Ролан понял, что его брат пользуется здесь особым покровительством.

За мальчиком тут же послали.

Эдуард в порыве радости бросился в объятия обожаемого старшего брата.

После первых приветствий Ролан завел разговор о нападении на дилижанс.

Если г-жа де Монтревель вообще умолчала о дорожном происшествии, а лорд Тенли был скуп на подробности, то Эдуард выложил все без утайки.

Нападение на дилижанс было его Илиадой.

Он рассказал Ролану с мельчайшими подробностями о сговоре Жерома с бандитами, о пистолетах, заряженных холостыми зарядами, о внезапном обмороке матери, о том, как заботливо приводили ее в чувство напугавшие ее негодяи, которые почему-то звали Эдуарда по имени, наконец, о том, как у одного из них упала маска, так что матушка, вероятно, успела разглядеть лицо этого человека, оказавшего ей помощь.

Это последнее обстоятельство особенно заинтересовало Ролана.

Потом мальчик дал отчет об аудиенции у первого консула: как тот его обнял, расхвалил, обласкал и, наконец, направил с особой рекомендацией во Французский пританей. Ролан узнал от брата все, что хотел знать, и, так как от улицы Сен-Жак до Люксембургского дворца было рукой подать, через пять минут явился во дворец.

Когда Ролан возвратился в Люксембургский дворец, стенные часы показывали четверть второго пополудни.

Первый консул работал с Бурьенном.

Если бы мы писали обыкновенный роман, то стремились бы к развязке и, чтобы поскорей добраться до нее, несомненно опустили бы кое-какие подробности, без которых, как нас уверяют, можно обойтись, изображая великих исторических деятелей.

Однако мы придерживаемся другого мнения.

С того дня, когда мы впервые взяли в руки перо — а было это почти тридцать лет назад, — замыкались ли мы в тесных рамках драмы или охватывали мыслью пространный роман, мы неизменно преследовали двоякую цель: просвещать и развлекать.

Просвещение стоит у нас на первом месте, ибо занимательность всегда была для нас лишь средством просвещать.

Удалось ли это нам? Полагаем, что удалось.

Наши произведения, посвященные различным эпохам, в обшей сложности объемлют огромный исторический период: события, рассказанные в романах «Графиня Солсбери» и «Граф де Монте-Кристо», разделяют пять с половиной столетий.

Так вот, мы утверждаем, что ознакомили читателей с историей Франции, развертывавшейся на протяжении пяти с половиной веков, глубже и полней, чем любой из наших историков.

Более того, хотя наши убеждения хорошо известны и в правление Бурбонов старшей и младшей ветви, при республике и при нынешнем режиме мы высказывали их открыто, смеем думать, что всякий раз в своих романах и драмах мы считались с духом времени.

Нас восхищает маркиз Поза в «Дон Карлосе» Шиллера, но на месте поэта мы не допустили бы вопиющего анахронизма, введя философа XVIII века в число исторических лиц XVI столетия, изобразив энциклопедиста при дворе Филиппа II.

Мы же в лице своих героев — в зависимости от эпохи — становились монархистами при монархии, республиканцами при республике, а теперь занимаемся преобразованиями при консулате.

Но при всем том наша мысль всегда парила над людьми и над эпохой, и мы старались каждому историческому лицу воздать должное, рисуя его как с положительной, так и с отрицательной стороны.

А между тем, кроме всеведущего Бога, никто не способен от своего лица по всей справедливости оценить человека. Вот почему в Египте фараонам, перед их переходом в вечность, на пороге гробницы выносил приговор не отдельный человек, но весь народ.