— Спасибо, не надо. — Данло умолчал о том, что насечки делал его родной дед, Леопольд Соли, когда посвящал Данло в мужчины — как и о том, что великий Соли умер, не успев завершить обряд.

— Ну, тогда все, не так ли? Я полагаю, что честно выполнил свой контракт.

— Да, это так; — Данло оделся, шуба оставалась ему впору, но камелайка и ботинки нужны были новые, побольше размером.

— Вот и хорошо. — Констанцио проводил его через весь свой богато обставленный дом к входной двери. — Давай попрощаемся. Не думаю, что мы еще увидимся — если ты только не захочешь стать прежним или принять какую-то новую форму.

— Меня вполне устраивает эта. — Данло сжал кулак, чувствуя струящуюся по руке силу.

— Оно и понятно. Хотя для меня так и осталось загадкой, зачем тебе понадобилось столь полное сходство с Мэллори Рингессом.

— Но эту загадку ты оставишь при себе, верно?

— Само собой, само собой. Твои секреты принадлежат тебе — ты заплатил почти достаточно, чтобы я держал рот на замке.

— Ты ведь помнишь наше условие? Если расскажешь кому-нибудь об этом ваянии, плата изымается.

— Помню, помню. — Констанцио указал на открытую дверь солярия, где на черной подставке из осколочника сверкал скраерский шар, принадлежавший когда-то матери Данло. — Прекрасная вещь, настоящее чудо.

— Да.

— Ну что ж, прощай, Данло с Квейткеля.

— Прощай, Констанцио с Алезара.

Они раскланялись, и Данло по дорожке вышел на улицу — в маске, как всегда. Он чувствовал опасность каждым своим нервом всякий раз, как выходил в город, и молился о том, чтобы завершить последние приготовления, пока какая-нибудь случайность не изобличила его как двойника Мэллори Рингесса.

Но в тот же вечер случилось нечто, поставившее под угрозу весь его план и то, что было для него всего дороже. Он сидел с Тамарой и Джонатаном в их каминной, пил слабый зеленый чай и думал о том, как бы с ними расстаться. Джонатан по привычке устроился у него на коленях, Тамара над плиткой поджаривала на маленьком вертеле орехи бальдо — все, что было у них из еды. Джонатан не сводил грустных глаз с этих девяти орехов, как будто ничто в мире больше его не интересовало. Но когда Данло закончил сказку об охотнике и Талло, мальчик поднял глаза к его маске и сказал:

— Мне понравилось, папа.

Данло улыбнулся: ему нравилось, когда мальчик называл его так. Джанатан начал это делать десять дней назад, и ни у Данло, ни у Тамары недостало духу повторять ему басню о пропавшем в космосе отце.

— Мне эта сказка тоже нравится, — сказал Данло.

— И мне нравится, как ты говоришь голосом талло. Как это у тебя получается?

— Я слушаю, как талло говорят друг с другом. И сам пробую говорить с ними.

— У тебя стал другой голос, не такой, как был, — заметил Джонатан. — Это потому, что ты говоришь, как талло?

— Голос… да… — промолвил Данло, переглянувшись с Тамарой.

И тут ослабевший от голода Джонатан сделал нечто удивительное. С быстротой атакующей змеи он вскинул ручонку и сорвал с Данло маску. Тамара ахнула, увидев произошедшие с Данло перемены, и чуть не выронила вертел с орехами, но мальчик только пристально посмотрел на него и сказал:

— И лицо у тебя стало другое. Почему?

— Но ведь ты знаешь, что это я?

— Конечно. Кто же еще?

— А как же голос? Ты говоришь, что и он стал другой.

— Ты правда стал весь другой, но все-таки это ты, да?

— Да. Это я.

— У тебя все другое, кроме глаз.

— Кроме глаз?

— Ну, они, конечно, тоже стали другие — голубые, как яйца талло. Только смотрят они по-старому. Ты смотришь на меня, на маму и на все остальное, как раньше.

— Понятно.

— Ты говорил мне, что звезды — это глаза Древних, которые умерли. Твои глаза тоже такие, как звезды.

— Правда?

— Ну да. Все равно как если туман или небо, золотое от Кольца, — звезды всегда светят одинаково.

Данло снова улыбнулся: Джонатан всегда говорил такие удивительные вещи.

— У тебя красивые глаза, папа.

— Спасибо. У тебя они тоже красивые.

— Зато лицо… зачем тебе захотелось быть похожим на алалоя?

— Ты знаешь, кто такие алалои?

— Конечно, ведь ты рассказываешь мне сказки про них.

— Но я же не говорил, что это алалойские сказки.

— Разве хорошо быть алалоем? — задумчиво произнес Джонатан. — Пилар говорит, они живут в пещерах и едят мясо настоящих животных. Наверно, они сами как звери, раз убивают других зверей.

Тамара принесла тарелку с поджаренными орехами, а Данло стал рассказывать Джонатану об алалоях. Это настоящие люди, сказал он — во многом лучше тех, которые живут в теплых городских квартирах и никогда не задумываются о великой цепи бытия, от которой зависит их жизнь. Всякая жизнь питается другой жизнью, сказал Данло. Креветки в океане едят планктон, а киты едят креветок — и все это для того, чтобы жизнь развивалась и крепла.

— В жизни, если заглянуть поглубже, всегда есть дикость и жестокость. Алалои отличаются от нас только тем, что предпочитают жить поближе к этой жестокости и не отворачиваться от нее.

— Значит, они никакие не животные?

— Животные, как и мы с тобой, но в то же время и нечто большее. Как раз это большее и делает тебя настоящим человеком.

— Ты говорил, что никогда бы не стал убивать животных ради еды — это и есть то, большее?

— Отчасти да. Я верю, что да.

— Значит, ты больше человек, чем алалои?

— Нет. Я просто… цивилизованнее.

Джонатан, несмотря на голод, прожевал орех медленно, как его учили, и заметил: — Но ведь орехи ты ешь.

— Надо же мне есть хоть что-нибудь, — сказал Данло, в тот вечер, кстати, уступивший свою порцию Тамаре и Джонатану.

— Почему же ты тогда не берешь их? А ты, мама, разве не голодная?

— Я поела раньше, когда ты был у Пилар, — солгала она. — Кушай, кушай, пока не остыло.

И Джонатан стал уплетать орехи, все так же сидя на коленях у Данло. Отцу казалось, что голова у мальчика слишком велика для исхудалого, с выпятившемся животом тельца и что он весь горит, словно в лихорадке. Но Джонатан, несмотря на все это, еще крепок, говорил себе Данло. Однако тут Джонатан сказал то, что изменило его мнение и чуть не заставило отказаться от плана стать Мэллори Рингессом.

— Все равно есть хочется, — признался мальчик, доев последний орех. Он посмотрел на Данло, как бы размышляя над тем, о чем они говорили в этот вечер, и сказал: — А чувствую, что сам себя ем. И это так больно, папа, — почему?