восторженно — а вокруг Лисички метушились мерцающие светлячки.

6

Звери-детишки сидели вчетвером на балконе, а вокруг них — играли, порхали бабочки, сумеречники, с пепельными крыльями моль.

Где-то со стороны зала ухнул чей-то воздушный шарик. За ним следовал весёлый, заливистый беличьий, волчий смех. А потом ещё и ещё, новые яркие взрывы — и краски на небесах, дробь-шрапнель, новый взрыв-салют.

Зайчик Сатоши всё время поправлял так и норовящие соскользнуть с больших овальных глаз тёмненькие очки, вертел носиком, чтоб их удержать.

— Я верю в птиц! — авторитетно заявил после.

— В каких таких птиц? — поинтересовалась Синяя Фея.

— Ну как в каких! — тот воскликнул, поджал губы, навострил уши. — Ты что, не слышала?

— Они вкусные! — подтвердила-кивнула Лисичка.

— Да иди ты! — надулся Зайчик, и уже поднял лапку, собираясь её щёлкнуть по носу, но Чернобурка хвостом вильнула — и подсела ближе к нему.

Сатоши сперва смутился — но всё же не растерялся. И даже не потерял равновесия.

— Так вот, кхм-кхм, — опять поправил очки, — о птицах.

… И завёл историю о красном камне и бурлящем котле. В той истории было множество сложных терминов, которых по крайней мере Лиловая Фея совсем не улавливала. А вот Синяя — да, она внимательно-пристально слушала.

Там были разные птицы. Прежде всего — разноцветные. По спектру-гамме — от пепельного к огню. О свадьбе Луны и Солнца, о Льве с головой героя. И о боге ветра, что летает над морем, где нет границ.

Зайчик Тоши вдохновенно вещал — а огонёк под чашей всё тлел, догорал тихонько. Над чашею поднимался пар, сладковатый приятный дым. И чем дальше, тем больше вся речь Сатоши как-то смешивалась, сливалась. Сливалась в мелодию — и ей в такт вокруг чаши кружили жёлтые светлячки.

В какой-то момент Чернобурка Лисичка куснула Тоши за правое ушко, мягко обвила хвостом. Тот было что-то хотел сказать — но принюхался, навострился — и едва через тот самый хвост не упал. Неудержался неловко, приземлился на лисье брюшко.

Все подружки смеялись, а он нудил, недовольно крутил мордашкой.

— Ты не против? — спросила Лисичка, облизнувшись, глядя к Лиловой Фее.

Та сперва посмотрела на всё ещё смешанного, чуть-чуть кружащего головой Зайчика. На лапки Чернобурки, на когти у плеч зверёныша.

Та нехотя подняла взгляд на пару. На то, как они игриво вдвоём смотрелись. И на лукавые, хищные лисичкины глазки.

— А разве должна? — спросила вместо прямого ответа.

Ещё миг — и на балконе только две феи, полусидели, полулежали вдвоём.

7

Синяя Фея лежала на коврике, всё так же закинув затылок на сведённые под головой локти. Качала коленом, глядела на порхающих светлячков и на дробные блики огней. Её лицо озарялось переливчатым светом от несмолкаемого салюта, менялось красками то в зелень, то в сизое, то в разводы оранжевого и алого. Лазурные пряди размётаны — и в то же время как будто убраны. Огибали узкие плечи, стелились поверх груди.

Лиловая примостилась рядом, тёрлась своей щекой об её, тёплую и уютную. Свернулась клубочком, не задумчивая, спокойна. И кулачками под голову — и тянулась к родной и старшей.

— Он так и не дорассказывал, — заметила лежавшая на спине подруга.

— Да мне и того хватило, — вторая пожала плечом.

— А ты бы хотела стать птицей? Ну, вот такой, про которую он рассказывал.

— Не знаю, — младшая опять носом шмыгнула. — Нужно подумать. А ты?

Синяя Фея закусила губу. Опять ладонь подняла — и на тыльную сторону сел пепельный мотылёк.

— «Меж вод, где нет всяких границ…», — задумчиво протянула. — Красивый образ. По крайней мере, мне нравится.

— А мне за неё грустно. Это же так представить: одна, в пустом море, ест свои крылья…

— Чтоб получить полную свободу. Чем не плата?

Лиловая Фея только завернулась плотнее. Попыталась обнять подругу. А та — та лишь только вздохнула. Сама повернулась на бок. На правильный бок — лицом к младшей.

… Так они ни про что и не договорились. В какой-то момент обе феи просто сложили крылья — да и не то, чтобы раньше за весь вечер хоть раз раскрывали их.

Просто лежать на коврике, на балконе, раствориться в тепле друг дружки — и слушать музыку веселья, праздника за балконной дверью. И гром салюта. И мерное жужжащее пение парящих, мерцающих светлячков, что слетелись к металлической чаше на остатки уже застывающих сладостей.

Озёрная песня

Ночь. И почти тишина.

Только тихие звуки мерной, талой воды.

И шорох высоких трав.

Мика раздвигает перед собой заросли и выходит на берег озера.

Раньше в этих местах можно было услышать дикарское пенье, треск веток, поленьев огромного костра к Лите — а сейчас — никого. Ничего.

Только маленький уголок берега — и бескрайняя тёмная гладь.

Озарённая приглушённым мерцанием зелёных, оранжевых и лиловых мотыльков, у кромки воды, лицом к темноте, воздев голову к восходящей луне стоит высокая, обнажённая молодая. Её длинные сизые пряди распущены, стелятся по узким плечам, по изогнутой в лопатках, фигурной, почти скульптурной спине. Ложатся меж перепончатых и пока что сложенных вместе дугообразных, как пары слипнувшихся полупрозрачных флуоресцентных лепестков крыльев.

Молодая стоит, сложив у ключиц ладони. Длинные тонкие пальцы теряются в пышных локонах, а края прядей качаются на лёгком ветру.

В её ногах — опавшие лепестки пионов. Иссохшие стебли, сейчас напоминающие сорняки.

Мика не решается подходить ближе, лишь наблюдает за ней украдкой — а та — та поднимает правую руку — и на запястье опускается пепельно-алый, с прожилками белого мотылёк.

Молодая оборачивает взгляд к маленькому насекомому, заинтересованно наблюдает, как тот ползёт вдоль дорожек проступающих под бледной кожей тонких сосудов вен. Его маленький хоботок протянут к одному из сосудов — и видно, как там не то впрыскивается, не то оттягивается светлый нектар.

Быстрый взмах — и мотылёк улетает, а дева вновь застывает, обнимает сама себя. Только теперь оборачивается на шорохи.

Мика замирает, встречается с молодой взглядом.

Белый диск луны выступает из-за гряды облаков, озаряя светом лицо стоящей у берега.

Лоб у неё высокий. Аккуратные надбровные дуги. Сами брови — светлые, негустые, прикрывают как будто щитками впалые раскосые карие, но при этом почти кошачьи глаза.