смех. «Поджечь!» — думал Вешняк с яростью. «Поджечь», — терзало его изнутри мучительной, не находящей выхода злобой. «Поджечь!» — определился он в злобе.

Не мешкая, не затрудняясь внезапностью явившегося у Вешняка замысла — «эк, что ты такое замыслил!» — почтительно удивлялись они, разбойники прошли в заулок, где было темно от строений и заборов. Тут показали Вешняку высокую без окон стену. Клеть. Руда, оглядываясь, выволок достаточно длинную суковатую корягу — чтобы взобраться на крышу. Коряга удачно нашлась, будто кто её заранее припрятал. И в руках у Вешняка очутилась размочаленная, проваренная в селитре тряпка.

Тряпка дымилась по краю, и там играла искорка, пытаясь вскарабкаться вверх, ближе к пальцам. Искорка путалась в волокнах, исчезала и вновь вспыхивала светлячком, обречённая карабкаться вверх и вверх. Курился дым, мерцали огоньки, в попытке стать пламенем появлялись алые язычки.

Товарищи сгинули — Вешняк не заметил когда, — а прохожих здесь, видно, и не бывало. Стояло в ушах: «Беги!» Но бежать следовало не сразу, а после... Как загорится. А чтоб загорелось, залезть на крышу. Разобрать угол. Бросить в пролом тряпку. И уж затем бежать. То есть спуститься сначала вниз... И вот тогда-то как раз пригодится последний их совет: «Беги!».

Уже на первом суку Вешняк принялся перекладывать тряпку из рук в руки, потом догадался сунуть её в зубы; дым ел глаза, приходилось поматывать головой.

Поднимался он медленно, обдумывая и пробуя очередное движение. Он не боялся, наоборот: похожее на лихорадочную дремоту спокойствие притупило чувства. Вешняк видел, как высоко взобрался, но не испытывал смятения, он видел, как закрывает небо застреха крыши, понимал, что трудно, опасно, однако прежде времени не пугался и не боялся мысли, что сорвётся. Либо вскарабкается, повиснув сначала над пустотой, либо упадёт — обе одинаково вероятные возможности оставались как будто бы ему безразличны. Что не мешало быть собранным и осторожным.

Однако никак не получалось ухватиться за резные концы тесниц, чтобы не заходила при этом под ногами коряга. Следовало выпрямиться и оттолкнуться... Но, кажется, терялась при этом опора, Вешняк и так едва держался. Времени на раздумье, впрочем, уже не осталось. Едва он потянулся, коряга заскользила вбок... с шумом грохнулась далеко внизу, а Вешняк завис, опираясь животом на выступающий остриями край кровли, и не смел кликнуть товарищей. Особое неудобство положения состояло в том, что приходилось тратить силы без пользы, не продвигаясь, а только удерживая равновесие. Маленького толчка снизу хватило бы сейчас — жердью бы кто подпихнул в зад... Извиваясь, стиснув зубы, — угли падали на шею и жгли, дым разъедал глаза, — усилием воли он расцепил стиснутые пальцы и выбросил руку вперёд, хлестнув по крыше. От этого он сразу скользнул вниз, но чудом поймал выбоину на месте выскочившего сучка и задержался. А потом медленно, со стоном, продирая грудью и животом деревянные острия, пополз вверх и вверх.

И вот он втянулся по пояс, стало легче, вот он перехватил другой рукой и вот — при последнем издыхании он на крыше.

Кровь стучала, и закостенели пальцы. Когда бы понадобилось ещё одно, пустяковое усилие — сорвался бы. А как ни крута была крыша, можно было лежать на ней без опаски. После он попробует и ходить. Тряпку он перенял из зубов в руку, но шею пекло — остался ожог. Наслаждаясь роздыхом, Вешняк почти не страдал от этого. Держал он в уме и то, что лестница обвалилась и ходу назад нет, однако и это не сильно его смущало. Во сне своём, поразительно похожем на явь, Вешняк не умел беспокоиться наперёд, во сне он жил мгновением, мгновением, когда напряжён, и мгновением, когда расслаблен. На выглаженных солнечным жаром, промытых дождями досках — покой.

Вешняк различал далёкие и близкие звуки: невнятную речь, квохтанье, скрип — в этом дворе и в соседнем. За оградами, за крышами продолжалась сонная жизнь, в сердцевине которой и притаился Вешняк. Шли прохожие, их будничный разговор, такой же недействительный, разморённый, как и всё, что происходило вокруг, подсказывал Вешняку, что случайные люди пройдут, не задержавшись у клети. И даже то злосчастное обстоятельство, что лестница упала, обернулось удачей: нацеленная вверх, перегородившая проход коряга привела бы взгляды на крышу, где под не совсем ещё тёмным небом курился чахлый дымок.

Вешняк поднялся на корточки, потом выпрямился и устоял. Истончённые подошвы сапог не скользили по сухому дереву, нужно было заботиться лишь о том, чтобы ставить следья плоско, всей поверхностью и не спешить.

Понемногу открывался краешек Варламова двора — теснина между строениями. Он услышал голос: мальчик, может, это была и девочка, быстро, взахлёб жаловался на свою беду. Женщина прикрикнула. Вешняк снова лёг, он не понимал разговора, не вслушивался, даже если и мог что разобрать. Он следил за тряпкой. Огоньки проели половину полотнища, истлевший в огне край распадался хлопьями. Так лениво и неприметно, клочьями горит трава: пожар дойдёт до натоптанной тропы и здесь, у препятствия сойдёт на нет. Половина изначального лоскута оставалась у Вешняка на руках, и он прикидывал, что если суета во дворе не стихнет, в руках не останется ничего, всё сгорит прежде, чем можно будет взяться за дело. Нечем будет запалить клеть, а потом и весь двор Варламки. От столкновения с хозяином Вешняк перекинулся мыслью к матери. Он старался не думать, чем она тут занята, изгонял это из сознания, достаточно и того, что Варлам... за всё ответит. Прежняя злость возвращалась, и Вешняк почувствовал, что это кстати: злоба успела притупиться, потому что обида и месть, усилие, которое должен был сделать Вешняк, чтобы свершилась месть, стали соразмерны друг другу. А может, месть и превосходила обиду, Вешняк не знал в точности.

Но вот, кажется, стихло. Он перебрался к нижнему краю крыши и с первой попытки вывернул поддавшуюся тесницу. Доска скользнула и стукнула где-то внизу оземь. Никто почему-то не всполошился. Вешняк расковырял слой бересты, скалу, что обнаружилась под тесницей и после некоторой возни пропихнул в скважину тряпку.

Затем он припал глазом, но ничего не увидел. Даже запах дыма терялся в обширной, глубокой пустоте, которая начиналась под крышей.

Разум подсказывал бежать. Благоразумие, однако, само по себе, не подкреплённое страхом, не в состоянии было сдвинуть Вешняка с места.

Не одно только любопытство, много более сложное чувство заставляло его медлить. И едва ли дело сводилось к злорадству, желанию насладиться смятением врага. Смертное преступление совершил Вешняк, и всё же он оставался податливым на доброе чувство мальчишкой, злоба не вдохновляла его торжеством.