Домой я попадаю одновременно со «скорой»: подвожу врачей в лифте, стараясь не обращать внимания на осуждающий взгляд акушерки, которая сопровождает врача. Для нее я, наверное, образ распутной матери: пока расфуфыренная и раздетая ездила непонятно где, мой ребенок остался без присмотра. Но не объяснять же каждому встречному, что Тане я доверяю как себе, и скорее бы поверила, что за Хельгом недосмотрела моя собственная сестра, чем проверенная няня.

Хельг у Тани на руках выглядит невыносимо бледным. Замечает меня и пытается улыбнуться, но у него нет сил даже поднять голову. Я хочу взять его на руки, прижать к себе крепко-крепко и просто отдать ему все, что нужно, чтобы мой малыш снова стал непоседливым сорвиголовой. Но врач просит отойти и не мешать осматривать ребенка, так что присаживаюсь рядом с диваном и беру Хельга за руку.

У него холодная сухая кожа и стремительно синеют губы.

— Нужно срочно в больницу, — через пару минут говорит врач «скорой». — Собирайтесь, мамочка.

Таня за минуту складывает какие-то вещи, пока я беру Хельга на руки и как есть — босиком, в нарядном платье — сажусь в машину «скорой». Внутри шатает и качает, звук сирены глушит мои попытки не терять голову от паники. Почему-то на ум приходит только самое плохое, все случаи, когда детей просто не успевали спасти, не довозили до больницы каких-нибудь ста метров.

И плакать нельзя, потому что Хельга нужна сильная мама, а не размазня на успокоительных.

В больнице у меня почти сразу забирают сына, уносят в недра белых лабиринтов, где я только чудом не успеваю заблудиться. И никто ничего не говорит: только наперерез выходит пухлая медсестра непонятного возраста и пытается успокоить меня обращением «мамаша».

— Там мой сын! — взрываюсь я. — Никто не говорит, что с ним, как будто я посторонний человек!

— Мальчик очень тяжелый, доктора пытаются его стабилизировать. Не мешайте делать врачам свою работу, — довольно сухо говорит она в ответ.

Я понимаю. Какой-то еще способной мыслить крошкой сознания понимаю, что она видит такие случаи десяток раз на дню и, вероятно, часто видела детскую смерть. И мои эмоции для нее — обыденность, «рабочие моменты», на которые не стоит обращать внимание, если не хочешь сгореть на работе. И в ее обязанности точно не входит успокоение перепуганных родителей. Но сейчас рядом больше никого нет, и я сойду с ума, если буду молчать и держать все в себе.

Время тянется очень долго. Вероятно, проходят всего лишь минуты, но степень моего отчаяния превращает мои нервы в горящие высоковольтные провода: я дергаюсь от каждого звука, каждого шага и скрипа открытой двери. Мечусь в узком коридоре, словно запертая в клетке акула, и делаю то, чего не делала уже много лет — сгрызаю ногти до основания, «до мяса», потому что это единственная возможность заткнуть себе же рот и не голосить на всю больницу.

— Позвонить может кому? — спрашивает медсестра. — Отцу ребенка?

Я останавливаюсь, как будто перед моим носом вырастает огромная табличка: «Осторожно, заминировано!» Я бы позвонила Луке, но он слишком далеко и занят другими делами. Я… не хочу быть обузой, не хочу быть еще одним поводом для его усталого голоса.

А Тася снова укатила в теплые страны вместе со своими семинаристками, и она тоже ничем не сможет помочь.

Но мне очень страшно одной. Я чувствую себя запертой в огромном темном лабиринте, из которого не выбраться даже по указателям и с картой в руках. Мне страшно. Больно. Мне просто нужна капля поддержки, потому что сейчас я не натасканная умница-руководитель, а просто мать, и перед глазами снова образ Хельга с синеющими губами и дрожащими ресницами.

Когда Артем отвечает, я еще пытаюсь не выдать свою панику, но на первом же слове ломаюсь с безобразным треском.

— Артем? Хельг в больнице.

— Что? — Шаги, короткие ругательства, словно он идет наощупь и натыкается на все подряд. — Жень, где вы?

Я реву, потому что у меня больше нет сил держаться, нет сил играть комедию «Сильные женщины не плачут». Глотаю слезы и режущим голосом называю адрес больницы. Как маленькая ябедничаю, что врачи ничего не говорят, но у Хельга, кажется, отравление.

— Уже еду, малыш. Не плачь. С нашим сыном ничего не случится.

Артем приезжает через полчаса. Быстрым шагом идет через коридор и что-то говорит по телефону. Подходит ко мне, обнимает и притягивает голову к своей груди.

— Да, бери такси и вези сюда Степанова, — слышу его четкие приказы кому-то на том конце связи, прежде чем Артем отключается. — Все, малыш, не плачь. Сейчас приедет лучший детский врач, заберем Хельга в хорошую больницу.

Просто всхлипываю, прикусываю зубами его свитер и хаотично то ли киваю, то ли мотаю головой.

— Я не знаю, что с ним, Артем. Меня не было всего пару часов, и все было в порядке. Я просто… мне страшно.

— Конечно, тебе страшно. И мне страшно. Но паниковать мы не будем. Не бывает безвыходных ситуаций. Давай, — Артем подталкивает меня к диванчику, на ходу накидывает мне на плечи свою куртку. — Сядь тут и никуда не уходи. Я тут немного… поговорю.

Я тяну носом, как будто у меня затяжная простуда, и тут же натыкаюсь на уже очень злое:

— Где твоя обувь, дурочка?

— Где-то, наверное, есть.

Он просто вздыхает.

И уходит.

А через пять минут все меняется до неузнаваемости: откуда-то появляются врачи, медсестры, санитарки. Рядом крутится какой-то молодой мужчина и почему-то просит прощения за непрофессионализм своих сотрудников. Я фокусируюсь только на двух вещах: Хельг в порядке, но у него сильное пищевое отравление, и ему нужно побыть под наблюдением врачей еще минимум несколько дней. А вторая…

Артем, который присаживается передо мной на одно колено и натягивает на мои ноги сначала теплые толстые носки, а потом тапочки.

— Все, малыш, теперь успокоилась и перестала плакать.

Конечно, я не перестаю. Но я уже не одна. Даже расклеенная, словно коробка под ливнем, я чувствую поддержку.

Потом приезжает какой-то известный врач, перед которым все заискивают, а еще через пару часов подгоняют машину «скорой» и мы перевозим Хельга в частный медицинский центр, где нам с сыном отводят большую светлую и теплую палату. Никто не забирает у меня ребенка, но мы все время под присмотром.

— Спасибо, — как-то скупо благодарю я, пока мы с Артемом сидим на корточках над кроваткой, где только что уснул наш сын. — Я плохая мать. Испугалась, забыла, что нужно делать. Все из головы вылетело.

— Ты лучшая мать из всех, кого я вообще знаю, — тоже скупо отвечает Артем. — Ложись, тебе нужно отдохнуть. Бледная и совсем не красивая.

Я знаю, что выгляжу ужасно, что тушь потекла и губы в уродливых ранах, но мне все равно.

Хельг тихонько спит, когда я беру его на руки, укладываюсь в кровать и прижимаюсь лбом его животу, обнимая нежно и крепко.