юношей, почти мальчиков, самых дорогих ему людей. Но сейчас, когда ему сказали, что умерла немолодая женщина, которую он знал всего каких-нибудь три-четыре месяца, он почувствовал такой прилив горя, что, не подойди к ним лейтенант, он, может быть, даже заплакал бы. В Анне Пантелеймоновне он почувствовал то, чего он не знал в своей жизни, — любовь старого человека, любовь матери.

Он проводил Валю до самого дома. Дальше он не пошел, ему не хотелось никого сейчас видеть — ни Валерьяна Сергеевича, ни Ковровых, ни Яшку, ни Муню с Бэллочкой.

— Так ты, значит, в наш институт поступаешь? — спросила Валя.

— Да, — ответил Николай.

— Ну что ж, пожалуй, это самое правильное.

Она протянула руку — он крепко ее пожал, — повернулась и вошла в подъезд.

8

Валя еще долго стояла на лестнице. Поднялась на самый верхний этаж и, облокотясь о подоконник, смотрела на улицу. Когда Валя была маленькой, она тоже приходила сюда. Тогда стекла в окне были разноцветными — красными, зелеными, желтыми, — и очень забавно было сквозь них смотреть на город. Сейчас стекла были обыкновенными, грязными и немытыми, но Валя по-прежнему сюда приходила, если хотелось побыть одной.

Когда она услышала голос Николая, его «здравствуй, Валя», ей показалось, что сейчас обрушится потолок или провалится пол. Что она ему ответила и ответила ли вообще? Кажется, ответил Игнатий Петрович. Потом она еще довольно долго о чем-то говорила с Игнатием Петровичем и все время чувствовала Николая за своей спиной, даже слышала, как он чиркал спичками. О чем она говорила, что ей отвечал Игнатий Петрович, она не помнит. Потом эти проводы домой, сидение в развалинах…

У Вали странно сложилась жизнь. До двадцати лет она училась. В двадцать попала в армию. У многих в этом возрасте уже муж, дети. У Вали не было ни того ни другого. Она вбила себе в голову, что семья — это конец свободной жизни, и хотя мужское общество всегда предпочитала женскому, происходило это главным образом потому, что она считала себя скорей «мальчишкой», чем «девчонкой».

В армии не все разделяли эту точку зрения, что, безусловно, осложняло и без того не слишком легкую жизнь сержанта 34-го зенитного полка. Но Валя была девушкой сильной, и кое-кто из веселых лейтенантов почувствовал это на собственной шкуре, хотя об одном из них, о Толе Калашникове, командире артвзвода ОИПТД, никак нельзя сказать, чтобы он был так уж противен Вале. Но, что поделаешь, фронт остается фронтом — другого выхода у нее не было. В полку скоро свыклись с мыслью, что она «парень» и что держаться от нее надо подальше.

Когда в шестнадцатой квартире появился Николай Митясов, Валя подумала: «Ну, этот тоже…» — и в силу сложившейся за годы войны привычки сразу заняла активно-оборонительную позицию. Но Николай приходил, пил чай, рассматривал книги. Потом начались уроки английского языка, вечерние проводы… Николай одинок — Валя понимала это. У него в жизни что-то не получилось. Но и у нее-то самой после фронта тоже не было настоящих друзей. Любимая мать, хорошие соседи, институт. Нет, очевидно, в двадцать четыре года этого мало.

Потом Николай исчез. Это было настолько неожиданно, что Валя сначала подумала, не произошло ли какое-нибудь недоразумение. В ее голове никак не укладывалось, что человек, в которого она поверила, который за каких-нибудь два-три месяца стал членом их семьи, человек, с которым ей было так легко и просто, который понимал ее с полуслова и которого, чего уж тут скрывать, которого она полюбила, — она не могла поверить, чтобы он мог вот так вот просто повернуться и уйти. Но он ушел.

Когда мать ей обо всем рассказала, она чуть только пожала плечами. Они ни разу потом об этом не говорили. Анна Пантелеймоновна часто заговаривала о Николае — она любила его. Валя слушала, но не отвечала ни слова.

Мать и дочь любили друг друга. И вот одной из них нет. Пустая комната, пустое сердце…

Валя стоит, облокотясь о холодный каменный подоконник, и смотрит, как галки вьются вокруг старого сухого тополя. Когда-то он тоже был зеленым и рядом с ним стоял другой. При немцах его срубили.

А завтра она опять пойдет в институт, и опять увидит Николая, и опять будет с ним разговаривать, и опять не сможет ему сказать, чтобы он не провожал ее домой.

9

В этот день Шура ушла с работы на час раньше. Ей захотелось отметить чем-нибудь первый Колин экзамен — купить вина, чего-нибудь сладкого. Но магазины закрывались в шесть — тогда же, когда и Шурина контора, — поэтому, придумав какой-то предлог, Шура пошла к Беленькому. Против ожидания, Беленький, неисправимый формалист и педант, сразу же согласился, сказав, правда, что отпускает ее только в порядке исключения и только потому, что последние дни Шура много работает по вечерам.

Шура купила полбутылки портвейну, кексу с изюмом — единственная сладость, которую признавал Николай, — а на последние десять рублей — два билета в кино на семичасовой сеанс. В шесть она была уже дома.

Николай лежал на кровати и смотрел в потолок.

— Я достала два билета в кино, — сказала Шура, — на «Крейсер „Варяг“».

Николай рассеянно взглянул на нее и сказал, что в кино не пойдет — картину эту он видел и она неинтересная. Где он мог ее видеть, было не совсем ясно, она только что вышла на экраны, но потом выяснилось, что у него просто нет настроения, что он узнал о смерти близкого ему человека, «Анны Пантелеймоновны, я тебе говорил о ней, наша госпитальная библиотекарша», и, чтобы не портить Шуре настроения, выйдет немножко прогуляться один.

Шура молча все выслушала. Не разворачивая покупки, положила ее в буфет, пошла на кухню, разогрела обед. Потом в одиночестве пообедала — Николай отказался, у него не было аппетита, — вымыла посуду.

По радио передавали музыку украинских композиторов. Козловский и еще кто-то — Шура не расслышала фамилии — пели любимый ее дуэт Лысенко «Колы розлучаються двое». Николай попросил выключить или хотя бы сделать тише. Шура выключила репродуктор и вдруг расплакалась.

Николай удивленно на нее посмотрел.

— Ничего, ничего, — сквозь слезы сказала Шура, — просто я очень люблю эту вещь.

— Тогда включи. Я не знал, что ты ее любишь. Включи, ради бога.

— Не надо, — сказала Шура.

Николай встал, вышел на балкон, постоял там, выкурил папиросу.

«Сейчас вернется и начнет искать свой ремень», — подумала Шура.

Николай действительно вскоре вошел в комнату и, застегивая воротник, взглянул на стул, куда он обычно вешал