Как бы то ни было, в новой международной обстановке Наполеон больше, чем считал нужным ранее, стал заниматься обеспечением конституционной видимости переворота. Но прежде всех политических забот он решил упорядочить свои семейные дела, а именно вырвать из сердца это «маленькое чудовище» Жозефину и оформить развод с нею.

11 октября 1799 г. Жозефина обедала в Люксембургском дворце у члена Директории Луи-Жерома Гойе, который покровительствовал ей и был бы не прочь стать ее любовником, хотя имел жену, детей и разницу в возрасте с Жозефиной почти в 20 лет. «Как раз во время этого обеда и свалилась на них, - пишет о Жозефине и Гойе Фредерик Массон, - новость о том, что Бонапарт высадился у Фрежюса и едет в Париж»[1079]. Жозефина испугалась: в ее отношениях с Гойе не было пока ничего скандального, но от сына Евгения она уже знала, что Наполеон осведомлен об Ипполите Шарле, с которым она вновь изменила мужу, и теперь муж хочет развода, который в планы Жозефины не входил. Каким бы прельстительным ни был юный Ипполит, ради него терять прославленного на весь мир мужа, который, казалось, сгинул с глаз ее навсегда и вдруг неожиданно объявился вновь, она не хотела.

В тот же день Жозефина при содействии Гойе затребовала почтовых лошадей. Вот как описал ее настрой и намерения в те дни Ф. Массон: «Она хочет лететь навстречу выходцу с того света и вместо всяких объяснений пасть в его объятья, разбудить в нем угасшую любовь, подчинить его себе, как любовнице, въехать в его карете в Париж, рука об руку с ним явиться на улицу Шантерен и вместе с ним принять одураченных Бонапартов (т. е. братьев и сестер Наполеона. - Н. Т.), которые и на этот раз не посмеют все ему рассказать, а если и вздумают рассказывать, то Наполеон не станет их слушать»[1080].

Хитроумный план Жозефины рухнул из-за сущего пустяка: Жозефина с дочерью Гортензией помчалась на почтовых к Лиону по Бурбонской дороге и разминулась с Наполеоном, который проследовал через Лион в Париж по дороге Бургундской. Оказалось, что она, наводя по пути в Лион справки у многочисленных курьеров, перепутала (может быть, чисто фонетически) Бургундскую дорогу с Бурбонской. В результате, когда Жозефина, совершенно павшая духом, вернулась в Париж на улицу Шантерен, или, как теперь ее чаще называли, улицу Победы, Наполеон был уже двое суток, с утра 16 октября, дома и все это время выслушивал рассказы братьев, сестер и мамы Летиции об измене его «маленького чудовища». Кстати, вернулся он домой поистине «гол, как сокол»: «весь его багаж, следовавший за ним на некотором расстоянии от самого Фрежюса, был захвачен бандитами»[1081].

В тот момент, когда Жозефина появилась у дверей их особняка на улице Шантерен, она увидела, что дворецкий выставил, по приказу Наполеона, все ее вещи в привратницкую, а входная дверь в домашние апартаменты заперта[1082]. Жозефина забарабанила в эту дверь кулачками. На пороге появился дворецкий.

― Мадам! - объявил он ей подчеркнуто сухо. - Генерал распорядился вас в дом более не пускать!

Жозефина оттолкнула дворецкого, ворвалась в вестибюль особняка, кинулась вверх по лестнице к спальным покоям, повернула на их двери золоченую ручку. Дверь была заперта на ключ изнутри. Вся в слезах, Жозефина долго умоляла Наполеона открыть ей дверь, впустить ее к нему, клялась ему в любви. Наполеон в ответ не проронил ни слова. Три дня он не выходил из спальни и не показывался ей на глаза.

Женская находчивость подсказала Жозефине единственно спасительный ход. Она знала, как привязан Наполеон к ее детям от первого брака - и к Евгению, и к Гортензии. Взяв из обоих, плачущих, за руки и сама, обливаясь слезами, Жозефина, полная раскаяния, упала на колени перед дверью запертой спальни с мольбой о прощении. Этого испытания «чудо-генерал» не выдержал. Он открыл дверь, предстал перед женой и ее детьми тоже в слезах и... заключил их в объятия.

Наполеон простил Жозефину, но не забыл ее измены. Теперь он уже не испытывал к ней прежней страсти и меньше думал о супружеской верности. Жозефина осталась его женой, но из возлюбленной превратилась в друга, с которым он даже делился иногда секретами своих любовных похождений. И судить о ней стал более трезво: «У тебя прекрасное сердце, но слабый разум; ты глубоко чувствуешь, но плохо рассуждаешь», ― напишет он ей 1 февраля 1807 г.[1083] Не правда ли, очень похоже на обращение А. С. Пушкина к его Натали: «Какая ты дура, мой ангел!»[1084]

Восстановив порядок в семье, Наполеон занялся подготовкой государственного переворота, чтобы вся Франция стала ему покорной, как его Жозефина.

А. 3. Манфред полагал, что «Бонапарт, когда он в октябре, спасаясь от неотвратимого краха в Египте, приехал в Париж, отнюдь не был обуреваем идеей государственного переворота, ему было не до того; он был озабочен мыслью, как избежать возмездия за самовольное бегство из армии, брошенной им на произвол судьбы». Только со временем, считал Манфред, «Бонапарт стал присматриваться или, вернее, прислушиваться», понял, что «его втягивают в борьбу», и, наконец, позволил себя втянуть в coup d’état[1085].

Такая версия как нельзя более противоречит не только мнению А. Вандаля, Е. В. Тарле и других историков, основанному на капитальной Источниковой базе, но и всему складу характера Наполеона, которого всегда отличали невероятная целеустремленность и готовность к любому риску ради достижения цели. Ну никак не вяжется с нашим представлением о таком Наполеоне манфредовский образ трусливого дезертира, озабоченного лишь мыслью, как ему «избежать возмездия» за свою трусость!

Конечно, при всей своей целеустремленности Наполеон никогда, в октябрьские дни 1799 г. тоже, не терял головы. Как подметил Е. В. Тарле, «преждевременно показывать львиные когти ему было незачем»[1086]. Но цель его была определена (захват власти в стране), и он шел тогда к этой цели без страха и сомненья, хотя и без лишней суеты, обдуманно и уверенно.

Столь же малоубедительна другая версия А. 3. Манфреда: Наполеон перед 18 брюмера будто бы лишь «поддакивал и принимал» все, что предлагали ему другие устроители coup d’état, и «получил все (от других! - Н. Т.) в совершенно готовом виде»[1087]. Скорее наоборот: именно Бонапарт устроил все так, как задумал. Для этого ему пришлось мобилизовать максимально возможные силы и средства, используя, разумеется, те идеи Сьейеса, а может быть, и чьи-то еще, которые его устраивали.