Ни Директория, ни Законодательное собрание (Совет старейшин и Совет пятисот) не знали тогда, что делать. 13 сентября 1799 г. на заседании Совета пятисот якобински настроенный герой битвы при Флерюсе генерал Журдан предложил объявить «отечество в опасности». Пятьсот депутатов завели споры, едва не приведшие к рукопашной схватке тех, кто был «за», с теми, кто «против». Поименное голосование дало такие результаты: за предложение Журдана - 171, против - 245[1028]. Впрочем, реальная власть и ответственность за судьбу отечества в тот критический момент была в руках не столько 750 депутатов обеих палат Законодательного собрания, сколько пяти членов Директории. Кстати, 18 июня 1799 г. состав Директории в очередной раз, согласно Конституции 1795 г., обновился. Познакомимся с ним поближе.

Из первого состава директоров, т. е. с ноября 1795 г., остался только один, самый изощренный и порочный из политиков того времени во Франции, а может быть, и в целом мире - Поль-Франсуа-Жан- Николя Баррас (1755-1829). К этому времени он был на вершине своей одиозной известности: «...развращенный до мозга костей, весь изъеденный пороками, необузданный и утонченный в наслаждениях, знаток вина, женщин, всего изящного, он всегда приберегал для себя раздушенные барыши (profits parfumés) и розы власти». Эту колоритную характеристику Барраса Альбер Вандаль расцвечивает эффектной концовкой: «Предатель по натуре, он лгал с упоением, продаваясь каждому и обманывая всех; то была душа публичной женщины в теле красивого мужчины»[1029].

Но как бы ни был изощрен, умудрен и изворотлив Баррас на политической сцене, в последнем составе Директории он уступал в этом политику еще более изворотливому, оттеснившему его на второй план (на что, конечно, досадовал). То был аббат Эмманюэль Жозеф Сьейес (1748-1836) - один из авторов исторической Декларации прав человека и гражданина 1789 г. и Конституции 1795 г. Он как никто умел и приноравливаться к обстоятельствам, и приспосабливать их к себе, меняя убеждения от якобинских до чуть ли не роялистских и оставаясь все время, при любых виражах истории, политически на виду, но и не высовываясь сверх меры. «Из тех, кто начинал вместе с ним политический путь в 1789 г., из настоящих людей с горячей кровью, а не с водой в жилах, никто не сохранился: кто раньше, кто позже - все сложили головы. А осторожный, молчаливый, бесшумно ступавший Сьейес всех пережил; он прошел через кипящий поток, не замочив ног, без единого ушиба, без одной царапины, - читаем о нем у А. 3. Манфреда. - Как он это сумел? Широко известен его ответ на вопрос о том, что он делал в то бурное и грозное время: “J'ai vécu” (Я оставался жив), - ответил Сьейес»[1030].

Такая «бесшумность» при высоком полете давалась Сьейесу нелегко. Его тщеславие страдало от мании преследования. Якобинский террор напугал его на всю жизнь. Незадолго до смерти почти 90-лет- ний Сьейес встревоженно повторял: «Если придет господин Робеспьер, скажите ему, что меня нет дома»[1031].

Личность Сьейеса всегда вызывала интерес у историков, причем иные его оценки даже со стороны общепризнанных авторитетов выглядят спорными. «Тщеславный, алчный и слабохарактерный интриган, готовый прислониться ко всякой силе, умевшей вознаграждать его усердие», - так судил о нем А. С. Трачевский[1032]. Думается, все же считать Сьейеса слабохарактерным несправедливо. А вот с мнением Е. В. Тарле о Сьейесе как о «надутом резонере», который «был не то что просто эгоистом, а был, если можно так выразиться, почтительно влюблен в самого себя»[1033], нельзя не согласиться. Собственно, все пять директоров подходили под определение, которое дала им герцогиня Лаура д’Абрантес: «...чудовищный сброд безначалия, тиранства и слабости»[1034]. Сьейес вполне мог согласиться с таким определением в отношении четырех своих коллег, но себя он ставил выше их всех и вообще кого бы то ни было.

Да, если Баррас, при всей его одиозности, все-таки был незаурядной личностью, то остальные три директора - и бывший министр юстиции, самый (если не единственный) честный из директоров, но недалекий Луи-Жером Гойе (1746-1830); и в прошлом председатель Совета старейшин, пугливый конъюнктурщик Пьер Роже Дюко (1754-1816), который благоговейно подслуживался к Сьейесу; и Жан-Франсуа Мулен (1752-1810), совершенно безвестный генерал, «угрюмое ничтожество», по мнению А. Вандаля[1035], - все они были настолько безлики, что их как политических деятелей современники просто не брали в расчет.

Трое безликих директоров вели себя по крайней мере скромно, не шокируя парижан, как это делал «султанчик» Директории Баррас, который «окружал себя роскошью, выставляя ее напоказ»: разодетый в шелка, бархат и кружева всех цветов радуги, он устраивал шикарные приемы и в собственном замке в Гробуа, и на даче в Сюрэне: «когда он катил туда в экипаже, запряженном булаными лошадьми в серебряной сбруе, парижане говорили, что он, должно быть, много наворовал, чтобы так пускать пыль в глаза»[1036].

Впрочем, репутация «неслыханной продажности» (по выражению современника[1037]), столь характерная для Барраса, пятнала всю Директорию. Главное же, ее правление воспринималось большинством французов как опостылевшее зло, «посмертная тирания Конвента»[1038]. Вот что писал об этом один из честнейших политиков того времени, герой трех революций Нового и Старого Света маркиз М. Ж.П. де Лафайет: «Представьте себе это скопище индивидуумов, которые путем политических и социальных преступлений захватили все должности и места. Самые низкие из них награбили себе состояние . Представьте себе затем толпу низших должностных лиц, творивших каждый в своей коммуне и святотатства, и насилия, хоть они и прикрывались республиканским флагом. Вот чем, в сущности, сделалась Французская республика»[1039].

Против такого режима были настроены и «низы», и «верхи» - как «слева», так и «справа». Даже крупная буржуазия, которая, собственно, обеспечила приход Директории к власти и поначалу щедро ее финансировала, теперь перешла в оппозицию к ней, убедившись в том, что Директория защищает «интересы узкой клики, а не буржуазии в целом»[1040].