что на полях книги имеются еле заметные карандаш­ные вертикальные линии, отчеркивающие какие-то места текста. Я стал всматриваться в отчеркнутые места и вскоре пришел к явственному убеждению, что неизвестный человек отмечал те места текста, которые соответствовали его тог­дашнему положению. Отмеченные места характеризовали главным образом не общечеловеческие размышления, а кон­кретную жизненную ситуацию человека, оказавшегося жерт­вой изощренной клеветы, разоблачение которой было по каким-то личным причинам для него затруднительным. Я внимательно просмотрел все, отмеченное тонкими карандаш­ными следами. Какая человеческая трагедия стояла за этим? Ясно было одно: безымянный читатель «Калеба Уильямса» был человеком достаточно образованным, чтобы его внима­ние могла остановить именно эта книга среди прочих книг тюремной библиотеки. Не приходилось сомневаться в том, что большинство заключенных этой уголовной тюрьмы могли бы предпочесть низкопробные советские детективы, если уж они вообще решили бы что-то читать. Я сразу же пожелал выписать отмеченные места текста, но у меня не было бумаги.

Впрочем, в конце нашего пребывания в тюрьме нам выдали много бумаги, и я смог осуществить свое желание и свобод­но вынести записки, которые потом были опубликованы в «Times Literary Supplement».

Когда нас выпускали, на исходе десятого дня моего ареста, нам прочли наставление, как себя следует вести. Начальник тюрьмы, прощаясь, проявлял исключительное доброжелатель­ство.

130

В то время, когда я сидел в Можайской тюрьме, Вера и Татка находились под домашним арестом. Около подъезда по­стоянно стояла «Волга», что с учетом трехсменной работы требовало пятнадцати человек. На лестничной площадке кру­глосуточно дежурил милиционер в форме (еще три человека). Командовал блокадой некто Сева, стеснявшийся заходить в квартиру. Сначала покупки делал Сева на деньги, которые давала ему Вера, с указанием, что надо купить, потом он разрешил делать покупки моему сыну Веньке, но за ним сле­довал «хвост». Обнаглевший Венька стал делать бессмыслен­ные круги по кварталу, что «хвосту» надоело:

— Ты зачем сюда идешь? — разозлился он.

— Надо!

Его сопровождали и на бадминтонную площадку в сосед­ней роще, где властвовал еще один беляевский отказник, — бывший энимсовец Женя Якир, племянник командарма. В один прекрасный день явился Осипов, пришедший проявить солидарность. Так как у него был не вызывающий подозрений русский вид, охрана у подъезда его прозевала. Он поднялся на лифте и, прежде чем милиционер успел опомниться, по­звонил в дверь. Милиционер тут же схватил его, но дверь уже была открыта.

— Вы кто такой? — спросил милиционер.

— Владимир Осипов.

— Что вам нужно?

— Я пришел к Агурскому.

— Нельзя! Уходите!

— А почему нельзя?

— Нельзя и все!

Моя квартира не была единственной, подвергнутой блока­де в Беляево-Богородском. Точно так же блокировали кварти­ру Гриши Розенштейна. Сидел под домашним арестом и Юра Орлов, записавшийся русским докладчиком на семинар Воронеля. Ира, его жена, ходила за покупками в сопровождении «хвоста» и все время с ним цапалась. Юра, чтобы досадить осаждающим, выходил на балкон (квартира была на первом этаже) и начинал пилить металл ножовкой. Осаждающие взмолились. Но инструкции помешать Юре у них не было.

Они вообще не имели права входить в наши квартиры. Обалдевшие жители Беляева не знали, что происходит. ГБ распустило слух, что ловят валютчиков и что это засада. Хороша засада, про которую все знают! Когда я вернулся, жильцы смотрели на меня с симпатией.

131

Липавского я впервые увидел во время голодовки Азбеля, Рубина, Галацкого и Горохова. Когда я еще гулял на свобо­де, а Виталий был под домашним арестом, разнесся слух, что на Липавского совершено покушение. У Липавского, одного из немногих отказников, была своя машина. Согласно его версии (он сам был единственным источником информации), когда он в очередной раз вышел от Виталия, у его машины на выезде из Телеграфного переулка отказали тормоза, и он чудом спасся от аварии, едва доехав до дома на ручном тор­мозе! Пока он сидел у Виталия, злодеи из ГБ перекусили трубку с тормозной жидкостью, дабы его погубить.

Эту историю тут же легкомысленно продали иностран­ным корреспондентам. Мне сразу стало ясно, что это вздор. Во-первых, Липавский был совершенно неизвестен, и чего ра­ди нужно было устраивать это покушение, когда не устраи­вали покушений на Лернера или Польского, также имевших машины? Имел машину и Солженицын. Во-вторых, т. н. поку­шение на Липавского было бы на самом деле покушением не на него, а на толпу невинных людей при выезде из переулка на бульвар, причем, поскольку скорость машины там не могла быть высока, шансы на гибель водителя были невелики. Ни один здравомыслящий сотрудник ГБ этого не стал бы делать. В-третьих, как бы Липавский дерзнул ехать домой, в Болше­во, на ручном тормозе?

Короче говоря, такую клюкву можно было продать толь­ко такому доверчивому и доброму человеку, как Виталий, который никогда не имел машины и в конце концов оказал­ся ее жертвой в Израиле. Я сказал Рубину: «То, что говорит Липавский, просто невозможно». Зная Виталия, я абсолют­но уверен в том, что он не мог передать Липавскому о мо­их подозрениях. Но его квартира прослушивалась. Во всяком случае, Липавский стал избегать меня. Я не раз ловил на себе его испуганный взгляд. Расцвет его провокационной деятель­ности был уже после моего отъезда, пока во время дела То­ли Щаранского не выяснилось, что Липавский — штатный сотрудник ГБ. Я гордился тогда тем, что от моего внимания не ускользнул этот подозрительный человек. Жизнь, однако, показала, что Липавские были среди моих близких друзей, причем очень давно. У каждого из нас был свой Липавский.

132

10 июля Веру неожиданно вызвали в Черемушкинский райком к тому самому Олегу Книгину, у которого я был в конце 1972 года. В кабинете у Книгина сидел еще кто-то, не произносивший ни слова. То, что явился и я, Книгина не­приятно удивило. Он не нашел ничего лучшего, как отгова­ривать ехать в Израиль. Этого никто еще делать в отношении меня не пытался. У меня не было сомнений, что идеоло­гические органы решили провести эту операцию в пику ГБ.

Не знаю до сих пор, то ли это была общемосковская ак­ция, то ли затея только идеологических органов, то ли здесь проявил собственную инициативу первый секретарь Борис Чаплин, сын первого секретаря ЦК ВЛКСМ Николая Чап­лина, погибшего во время чисток. Это был редкий и, может быть, единственный случай, что сын жертвы сталинских чис­ток сделал партийную карьеру. Книгин не преминул на это сослаться;

— У Бориса Николаевича отец пострадал в период культа личности. Если бы ваш отец был жив, — поднял