Сам Альфред де Мюссе подходил к делу иначе. Во-первых, он тщательно избегал буквального перенесения фактов своей биографии в роман, который причислял к произведениям, «отнюдь не таким правдивым, как мемуары, но и не таким лживым, как романы», произведениям, в которых читатель «тщетно ищет следы реальности, ежеминутно от него ускользающей» (из письма Ференцу Листу от 26 июня 1836 г.). Во-вторых, во время работы над романом Мюссе был склонен винить в случившемся прежде всего самого себя. Еще 30 апреля 1834 г., сообщая Санд о своем намерении описать их историю в романе, он признавался: «Я хочу воздвигнуть тебе алтарь, пусть даже на собственных костях». В самом деле, героиня романа Бригитта Пирсон — существо почти идеальное; всю вину за несчастья этой женщины автор романа возлагает на не сумевшего понять ее Октава. Впрочем, то обстоятельство, что в романе Мюссе показал в самом выгодном свете свою возлюбленную (которой и в лирике этого периода, и в разговорах с близкими друзьями предъявлял множество упреков), — не самое важное отличие романа Мюссе «Исповедь сына века» от произведений тех, кто описывал его любовную историю впоследствии. Важнее другое: рассказом о своем частном, личном переживании Мюссе не ограничился; он раздвинул рамки любовного романа и поставил житейскую историю в широкий общественно-политический контекст. В первой главе романа автор объяснил, какие исторические и социальные причины обусловили появление на свет во Франции «пылкого, болезненного, нервного поколения», обреченного властями «на бездействие, праздность и скуку». Состояние это Мюссе назвал «болезнью века», а источники болезни усмотрел в двух событиях французской истории — «1793 и 1814 годах», то есть в революционном терроре и поражении Наполеона, после которого «власти божеские и человеческие были восстановлены, но вера в них исчезла навсегда». В самом начале повествования появляется образ белого паруса в голубой дали моря. Этот парус станет своеобразным символом русского романтизма, благодаря таким читателям этого романа, как Бестужев-Марлинский и Лермонтов. Возникает сравнение целого поколения с пиратом, которого его товарищи оставили на берегу, а сами ушли в далекое плавание. Подобную метафору мы найдем и в «Герое нашего времени», в «Княжне Мэри». Герой романа болен именно этой болезнью (иначе называемой разочарованием в жизни), и все его нравственные изъяны — недоверчивость, непостоянство, цинизм, неспособность быть счастливым — изображены Мюссе не столько как индивидуальные свойства данного персонажа, сколько как «чудовищная нравственная болезнь» целого поколения.

Мюссе был далеко не первым, кто уловил и описал симптомы этой болезни (до него о ней писали Шатобриан и Байрон), да и сам он изобразил человеческий тип, близкий Октаву де Т., в своих предыдущих произведениях (поэме «Ролла» и пьесе «Прихоти Марианны»). Однако «Исповедь сына века» уникальна сочетанием исключительной искренности автобиографических признаний («обилие казни над собой», по выражению Аполлона Григорьева) с настойчивым стремлением обосновать личные драмы и духовные «болезни» общественно-историческими обстоятельствами: несмотря на выспренно-афористический тон «преамбулы» к роману, события, упоминаемые в ней, совершенно конкретны, причем Мюссе воссоздает здесь умонастроение не своего собственного поколения в узком смысле слова (сам он родился в 1810 г. и не мог ощущать падение Наполеона и «скуку» эпохи Реставрации как личные несчастья), но всей французской либеральной молодежи постнаполеоновской эпохи. Наличие исторического фона отличает «Исповедь», например, от романа Б. Констана «Адольф», с которым его обоснованно сравнивали первые читатели.

В России «репликой» на «Исповедь сына века» стал роман Лермонтова «Герой нашего времени» (первоначальный вариант названия был еще ближе к Мюссе: «Один из героев нашего века»); к Мюссе, по-видимому, восходит и обсуждаемая Лермонтовым в предисловии тема «болезни» поколения; однако Лермонтов гораздо более скептически, чем Мюссе, оценивает шансы «сыновей века» на исцеление: повествователь французского романа надеется, что, если он даже не сумеет переубедить своих «больных» современников, то, по крайней мере, «излечится сам и, как лисица, попавшая в западню, отгрызет прищемленную лапу», — Лермонтов же таких иллюзий не питает: «Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить, — это уж Бог знает!»

С течением времени две первые главы «Исповеди сына века» Мюссе в определенном смысле отделились от текста самого романа; их лучше помнили и чаще цитировали уже в XIX веке (например, в статье А. А. Григорьева «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья вторая. Романтизм», 1859 г.); так же обстоит дело и в наши дни (французский учебник по истории литературы XIX века анализирует главы о «потерянном поколении» отдельно от любовного сюжета).

Мюссе был к тому же замечательным поэтом, автором двух прекрасных шуточных поэм, написанных в подражание поэме Байрона «Беппо». Эта маленькая поэма, шутливая, очень острая, произвела большое впечатление на всех современников. Поэма Мюссе «Намуна» вышучивает моду на Восток. Это мода, которая обуяла тогда Европу после Байрона. Вторая поэма — «Мардош». Такая парижская, шуточная безделушка о молодом человеке по имени Мардош. Пушкин очень любил это произведение Мюссе. И вообще Мюссе ему нравился, это был тот поэт, к которому он относился сочувственно. И сам он написал поэму «Домик в Коломне» в духе «Беппо» и Мюссе.

Он был одним из основоположников романтической реформы французской поэзии. Сборник «Стихотворения» (1822). Поэмы: «Моисей», «Элоа», «Потоп» (1826). В этих поэмах, составляющих своеобразный триптих, форма стиха ясна, строга и пластична, образная система отмечена катастрофичностью. Таков мощно выписанный образ пророка Моисея («Моисей», 1826), который молит Бога о смерти. Заглавная поэма триптиха «Моисей» написана по библейским и байроническим мотивам, составляя новый сюжетный и идейный сплав. Из отдельных частей Библии (Исход, Второзаконие, Числа) Виньи выбирает опорные моменты для сюжета о смерти Моисея. Но библейский Моисей «сияет лучами», после того как Бог говорил с ним, а герой Виньи властно, требовательно корит Бога, чувствуя себя вождем и пророком, а не «рабом Господа». Но власть и могущество тяготят его, ибо, обладая ими, он увидел, как «гаснет любовь и иссякает дружба», и «шел впереди всех гордый и одинокий посреди своей славы».

Моисей, избранник Божий, пророк, чье имя записано на скрижали, признанный вождь и глава своего народа, жалеет о днях невинности и безвестности, жаждет хотя бы в смерти уравняться с людьми. В поэме есть также политические акценты, понятные современникам, ибо 1826 год означал собою новый этап в борьбе демократического лагеря Франции с режимом Реставрации. Осуждая правителя, облеченного огромной властью, Виньи давал понять, что абсолютизм, даже если он претендует на выполнение благородной миссии, несостоятелен. В условиях, когда после восшествия на престол Карла X усилились авторитарные претензии короны, подобный вывод звучал политически оппозиционно. Однако очевидной была метафизичность гуманистической и философско-исторической концепции писателя, утверждавшего, что всякая власть иссушает личность ее носителя, отделяет ее от себе подобных.

Героиня поэмы «Элоа», женщина-ангел, родившаяся из слезы Христа, осмелилась пожалеть Люцифера, хотя ее предупреждали, что обитатели неба отвернулись от него. Трагическая судьба Элоа, порабощенной коварным гением зла, изображена без тени назидательности. Напротив, решаясь подать руку помощи падшему, добрый ангел слышит голоса братьев, поющих вечную славу тому, «кто навеки жертвует собой ради спасения другого». Поступок Элоа прекрасен, хотя итог его вызывает чувство горькой иронии.