– Почему ты не дождалась меня? – спросил Грейди тихо.

Тина напряглась. Какое-то время он не слышал ничего, кроме ее дыхания и скрипа деревьев, колеблемых ветром снаружи. Тина прошлась пальцами по волосам на его груди.

– Пожалуйста, не спрашивай об этом, – попросила она.

Он молчал, ожидая ее слов.

– Я не знаю, почему так вышло. Я многого не знаю о том времени. Но я просто не хочу никогда об этом говорить. Я жалею, что это сделала.

– Ладно, – ответил он. Этого не хватало. Но он был пьян ровно настолько, чтобы понять, что не хватит никакого объяснения. Ему придется решить, может он с этим жить или нет. Прямо сейчас сделать это было невозможно. Так что он лежал вместе с ней и чувствовал вес ее тела на своем. Закрыв глаза, Грейди представил себя глубоко под водой, частью какой-то разрушенной постройки из осколков серого камня, похожей на ряд обломанных зубов.

– Надо сделать ужин, – сказала Тина. – Сара, наверное, голодная.

Ее имя взорвалось у него внутри, как глубинная бомба. Он резко сел, не обращая внимания на головокружение.

– Сара, – сказал он. – Она ушла на улицу.

– Что?

– К этой твари. Она пошла к этой твари.

Тина казалась сбитой с толку.

– Когда?

– Несколько часов назад. – Он рывком спустил ноги с кровати. – Черт возьми. Я был пьян!

– Грейди, успокойся. Я уверена, что с ней все в порядке.

Грейди промчался через гостиную, его сердце вырывалось из груди, а в голове хрипло каркал казавшийся невероятным страх. Он распахнул дверь в спальню дочери.

Она была там, освещенная ломтиком падавшего из гостиной света, лежала на животе, ногами в изголовье кровати. Руки она положила под себя, чтобы согреться. Чемодан был раскрыт, рисунки, которые Грейди уничтожил, валялись на полу рядом с ним.

– Сара? – прошептал он и зашел внутрь. Положил руку ей на спину, почувствовал тепло, отдаваемое ее телом, почувствовал, как она вдыхает и выдыхает. Осторожно обошел кровать и посмотрел на ее лицо. Веки Сары были закрыты и слиплись от слез; губы едва заметно разошлись. Одеяло под ними потемнело от маленькой лужицы слюны. На серьгах играл свет из гостиной.

Грейди погладил ее волосы, убрал их со лба и заправил за ухо. С ней могло случиться что угодно, подумал он. Пока я напивался до одурения в гостиной, с ней могло случиться что угодно.

Из соседней комнаты послышался голос Тины:

– Грейди? Она в порядке?

Господи. Я такой же, как она. Такое же дерьмо. Он подошел к двери и высунул голову наружу:

– Да. Она спит.

Тина улыбнулась ему и покачала головой:

– Говорила же, – сказала она.

– Ага.

Он вернулся в комнату. Снял с Сары ботинки и носки, стянул куртку с ее плеч. После долгого и осторожного маневрирования смог развернуть ее и укрыть одеялом, не разбудив. Нагнулся, чтобы поцеловать ее, и ощутил, что от него несет водкой. Презрение к себе ударило его, как шар для сноса зданий. Грейди бросился в ванную дочери и едва успел добраться туда, прежде чем проблеваться в унитаз, сжимая чашу обеими руками, вяло нащупывая опору одной ногой. Он целый день только и делал, что пил кофе и водку, поэтому извергать было особенно нечего.

Почувствовав, что снова может двигаться, Грейди спустил воду и вернулся в спальню. Наклонился и подобрал разорванные рисунки, чтобы выбросить. Под ними он обнаружил новые – те, над которыми она работала весь день.

Сперва он не понял, что это. Она использовала цветные карандаши, и поначалу Грейди подумал, что смотрит на дом, построенный из радуг. Присмотревшись, однако, он догадался, что Сара нарисовала мертвое чудовище: как калейдоскоп, как приземлившееся солнце. Его мысли кружились вихрем. Он уронил рисунок на пол и снова увидел чудовище: крупнее, чем в реальности, пасть – зияющие арки готического собора, глаза – витражи, воспламененные лучами света. Был и еще один рисунок, и еще, и каждый изображал тварь как что-то прекрасное, теплое и яркое.

Почему она не понимает? Почему вечно романтизирует мерзость? Ему не хватало дыхания. Он потер виски, его тело сотрясали волны гнева. Видимо, она просто тупая. Уже слишком поздно. Может, это из-за него она такая двинутая, а может, из-за Тины, но ущерб все равно нанесен. Сару придется защищать всю ее чертову жизнь.

Что ж, можно начать прямо сейчас, подумал он. Тина была в гостиной, когда он вышел туда, набрасывая куртку.

– Ты куда?

– Сарай заперт?

– Что?

– Сарай, сука, заперт?

– Я, нет, я…

– Хорошо. Сиди здесь.

Когда он открыл дверь, холод врезался в него, как грузовик. После захода солнца температура резко упала. Он остановился, чтобы перевести дыхание, потом спрыгнул с лестницы и пошел за дом, к сараю. Распахнул дверь и включил свет. Внутри оказалась темная, заросшая паутиной гробница для дров и садовых инструментов, лежавших смирно, как мертвые египетские фараоны. Бензопилы видно не было, но он нашел топор, прислоненный к стене за ржавеющей газонокосилкой. Грейди осторожно преодолел завесу из паутины, опасаясь пауков, и ухватился за рукоять. Поднял топор, за которым тянулись пыль и призрачные знамена.

С утра чудовище успело измениться. Прежде всего оно светилось, пусть и бледным, фосфоресцирующим светом – продуктом каких-то странных грибков или бактерий, безумствовавших в его внутренностях. Тварь выглядела словно какой-то гадостный ночник-переросток. Разрез, бывший то ли пастью, то ли раной, принес плоды: странная и яркая флора выплескивалась из него, как фрукты из рога изобилия; бледные стебли с наростами, раскинутыми в разные стороны подобно рукам, – дюжина растительных христов. Здесь кишела жизнь: маленькие покрытые хитином существа деловито сновали туда и сюда, занимаясь своими никчемными делами в тоннелях и проходах туши, проделанных природой или их собственной безжалостной работой; облако насекомых, пьяных от того запаха, что собрал их здесь, попеременно укрывало труп и поднималось с него изящным пологом, напоминая колеблемую ветром пшеницу.

Грейди поднял топор и сделал несколько неуверенных шагов вперед.

Что-то пошевелилось рядом с ним: енот, отпрянувший от лакомства и ломанувшийся в подлесок. Плоть вокруг того места, где он ел, отвалилась, и еще больше света вылилось в лес: сотни мелких насекомых, чьи спины были покрыты сияющими жидкостями этого мертвого чудовища, обращались вокруг раны точно кипящие солнца.

Топор был тяжелым, и Грейди позволил ему упасть. Он не мог осознать того, что видел. Необходимо было в этом разобраться. Он уселся в грязи в нескольких футах от всего этого мерцающего движения и какое-то время просто смотрел на него.

Потом взглянул на свои ладони. Они источали свет.

Белтран просыпается и чует аромат пекущегося хлеба. Пахнет как от той большой пекарни на бульваре Мартина Лютера Кинга, мимо которой ему нравилось ходить поутру, до того как взойдет солнце, когда дневной свет был только бледным свечением позади зданий, и запах свежего хлеба струился от мрачной промышленной коробки как обещание абсолютной любви.