– Ура! Светлов профессор! Ура! Светлов профессор! – в исступленном восторге поет Тишалова, сопровождая сей очаровательный мотив грациозной пляской, очевидно, позаимствованной ею по какой-то счастливой случайности от жителей горячей Индии.

– Господа, надо поздравить Светлова!

– Пошлем ему букет цветов, – советует Ермолаева.

– Что он, барышня, что ли? – протестуют голоса.

– Ну, так венок, – предлагает Ира.

– Еще лучше, точно покойнику! – негодует Сахарова.

– Почему же непременно покойнику? Венки подносят и артистам, и героям, и победителям. Раз Дмитрий Николаевич убедил, то есть красноречием покорил, одержал верх над своими противниками, значит, он и есть победитель. Следовательно, венок будет вполне уместен, – защищает Пыльнева свой проект.

– Что ж, пожалуй, правда!

– В самом деле!

– Так решено – венок!

Затем начинаются длиннейшие диспуты относительно цвета ленты и, наконец, еще более пространные, – касательно надписи. Многие непременно настаивают на слове «дорогому», другие требуют «любящих учениц». Решено, наконец, остановиться на розовой ленте, как наиболее удачном сочетании этого цвета с зеленью лавровых листьев, а надпись изобразить следующую: «Глубокоуважаемому Дмитрию Николаевичу от искренне преданных, счастливых его успехом учениц».

Немедленно после уроков делегация из четырех человек, в число которых попала и я, была отправлена в цветочный магазин и за покупкой ленты. Таким образом в тот же вечер лавры были доставлены на квартиру герою дня.

Как страстно хотелось мне еще и от себя одной послать ему хоть малюсенький цветочек, написать несколько простых, искренних, теплых слов… Но, конечно, желание только желанием и осталось, – подобной вещи я никогда не позволила бы себе, да и ничего, кроме вполне справедливого осуждения, это не могло бы вызвать со стороны Дмитрия Николаевича. Итак, пришлось удовольствоваться слабым утешением, что в общем нашем презенте «и моего хоть капля меда есть».

Радостный, приветливый, растроганный нашим вниманием, пришел на следующий день Светлов, тепло и задушевно благодарил нас.

– Значит, на будущий год вы уже здесь преподавать не будете? – спрашивает кто-то.

– Вероятно, нет.

– Ай, как жаль! – раздаются с Ермолашей во главе возгласы некоторых, не освоившихся еще с мыслью, что на будущий год их самих не будет больше в гимназии.

Светлов улыбается.

– Но ведь лично вам это должно быть все равно. Я же, наоборот, надеюсь встретиться со многими из этого выпуска еще и в высшем учебном заведении, так как возможно, даже весьма вероятно, меня назначат читать лекции именно на одни из женских курсов.

– Я поступлю!

– Я непременно пойду!

– У меня это давно решено! – несется со всех сторон класса.

Боже, сколько ученых женщин прибавится в России, благодаря профессорству Светлова!

Вот тот светлый огонек, который озарил мне казавшийся прежде таким неприветливым будущий год.

– Хорошо все-таки, что Дмитрий Николаевич только что сам сдавал экзамен. Небось, тоже потрухивал, по крайней мере к нам добрее и снисходительнее относиться будет, а то до этого, верно, успел забыть, каково дрожать в ученической шкурке, – делает глубокомысленный финальный вывод всегда практичная Ермолаша.

– Господа, господа! Открытие! Увы, запоздалое! – с обычной зычностью трубит наша иерихонская труба, Шурка. – Вот поистине, век живи, век учись, и дураком умрешь. Так и мы: целехонький год просидели в этом классе, и ни одной-единой душе в голову не пришло, какими скрытыми сокровищами он снабжен. И по сие время не знали бы, не закатись мое кольцо под шкаф. Достать – никак, отодвинули эту желтую громаду, а за ней-то, голубушкой, дверь, и ключ торчит. Открыли, освидетельствовали – выход прямехонько на лестницу. Эх, кабы вовремя знать! Не пришлось бы Лизавете пыхтеть и дрожать за доской на двух стульях, не было бы крайности и нам, бедняжкам, трястись пред хладными взорами Антоши: нырнул между шкафом и дверью – и как у Бога за пазухой. Вот досада! Надо хоть грядущим поколениям сообщить, когда-нибудь в страдную минуту добром нас, грешных, помянут. А все-таки обидно…

– Нет, не могу, – через несколько времени возвращается она к прежней теме. – Дети мои милые, послушайте вы меня, старуху, грех счастье упускать. Мы-таки используем эту дверцу! Провались я, Шурка Тишалова, на всех экзаменах, если не используем! Душечки, миленькие, устроим Клеопатре последний бенефис на прощанье: исчезнем из класса, как одна душа! Вот потеха будет!

Долго уговаривать не приходится – проект принят большинством голосов, как выражаются в Государственной Думе. При продолжительных и сильных прениях обсуждаются только детали. Исполнение отложено до первого удобного случая. А он недолго заставил ожидать себя. На очереди урок физики.

– Mesdames! Готовьте книги, тетради и стройтесь в пары. Как только я приду, спустимся в физический кабинет, – распоряжается Клеопатра Михайловна, стоя на пороге класса, после чего возвращается в коридор продолжать неоконченный разговор с Ольгой Петровной.

– Господа, действуем! Теперь, пока Клеопатры Михайловны нет, – подзадоривает Шурка. – Вот эффект будет! Сама тут же в двух шагах, а мы тю-тю!..

Поднимается шум и возня.

– Mesdames, тише, ведь в других классах уже уроки идут, – снова на одно мгновение появляется классная дама и, закрыв – о прелесть! – двери, остается все с той же гигиеншей по ту их сторону.

Класс чуть не умирает от смеха, но тишина строго соблюдается, так как шум погубит всю затею. Без особых усилий ученицы отодвигают пустой шкаф и, как мыши, одна за другой, бесшумно ныряют на лестницу. Двое остаются в углублении стены; в их обязанности входит, во-первых, сзади за ножки притянуть обратно шкаф, во-вторых, донести обо всем, что будет происходить. Остальные бесшумно спускаются парами по черной лестнице до самого низа, подгоняемые страхом и свежим воздухом, бегом летят через двор, благополучно проникают в парадный подъезд, в идеальнейшем порядке и безмолвии поднимаются на первый этаж, так же чинно и благонравно занимают места в физическом кабинете.

В пустующем классе в это время разыгрывается следующее. Клеопатра Михайловна приоткрывает дверь:

– Ну, господа… – вдруг, пораженная, она останавливается. – Господи! Что же это? Где они? – от избытка чувств громко выражает она свое изумление. – Что же я, с ума, что ли, схожу?

Она возвращается в коридор.

– Андрей, вы не видели, первый «Б» не проходил тут? – обращается она к метущему залу швейцару.

– Никак нет, не видать было, разве, может, пока я тот конец прибирал…

Клеопатра опять входит в класс: учениц не прибавилось. Кроме трех невидимок-соглядатаев, укрытых в дверной нише, – ни души.

– Но ведь не сквозь землю ж они, все-таки, провалились? – продолжает она свой монолог.