Но ведь это был только сон!..

Яркой, радостной вереницей промелькнули и уже стали там, позади, в милом прошлом, эти полтора месяца, что длились экзамены. Бодрое, приподнятое настроение, способность головы легко и свободно поглощать громаднейшие, не поглотимые в нормальное время количества страниц, постоянное ожидание чего-то. Каждое новое «12», которое всякий раз является как бы неожиданным, будто никогда-никогда раньше не получаемым, чем-то совсем новым, полным особой прелести, особого значения. Вместе с тем после каждого сданного экзамена что-то тихо щемит в сердце: «Сегодня последний раз отвечала по физике. Последний!..» И жалко-жалко этого очередного звена, отпадающего от милой, легкой, блестящей цепи, связывающей нас с дорогой гимназией. Вот оборвалось и последнее звено… Только там, в душе, никогда не замрут, не заглохнут светлые чувства и воспоминания, которые вынесены из этих радушных, ласковых стен.

На следующий день после сдачи последнего экзамена был отслужен благодарственный молебен. Наш милый батюшка сказал несколько безыскусственных, добрых напутственных слов. Тепло и сердечно в своей маленькой речи простился с нами Андрей Карлович, сам, видимо, глубоко растроганный. Дмитрий Николаевич в красивой речи обрисовал современное положение женщины в обществе, указал на те благоприятные для нее условия, при которых мы вступаем в жизнь, когда женскому образованию широко открыты двери, женский труд может свободно найти доступ на всяком пути, есть где поработать и для себя, и для других.

Все были сильно взволнованы, на глазах у многих блестели слезы, некоторые откровенно плакали. Клеопатра Михайловна обняла, перецеловала и перекрестила каждую из нас:

– Дай Бог, дай Бог всего-всего хорошего!

И ее добрые синие глаза полны слез, волнение прерывает голос. Мы с горячей искренней лаской обнимаем ее нескладную фигуру, прижимаемся к этой впалой груди, в которой бьется такое доброе незлобивое сердце.

– Клеопатра Михайловна, голубушка, простите за все, простите меня! – шепчет растроганная Ира Пыльнева, еще и еще обнимая ее. – Я так вас мучила, так расстраивала, а вы такая добрая к нам… Если бы вы знали, как я люблю вас, какое хорошее, теплое воспоминание сохраню навсегда!

– Клеопатра Михайловна, миленькая, родненькая, золотко мое! Неужели же вы и меня, Шурку Тишалову, хоть сколько-нибудь любите и жалеете? Господи, какая ж вы добрая! Какая вы славная! Ведь никто, никто так не виноват перед вами, как я!

Даже вот недавно еще я напугала, смутила вас. Помните, как мы все исчезли и потом оказались в физическом кабинете? Это я придумала: через дверцу, что в классе за шкафом, прямо на черную лестницу, потом через двор, и готово дело, – откровенно исповедуется пылкая Шура. – И это не назло, не потому, что я не люблю вас, нет, очень-очень люблю! А просто оттого, что я отвратительная, необузданная, взбалмошная, грубая… Простите же, простите, милая, дорогая, золотая!

И покаянные слезы Тишаловой обильной струей катятся на плечо нового синего платья Клеопатры Михайловны.

От всего этого к сердцу приливает такое умиленное, доброе, теплое чувство, ясней и глубже сознаешь, как хорошо и уютно жилось здесь, среди всех этих добрых, незабвенных людей.

В тот же день для нас, выпускных, устраивают вечер. Теперь между нами нет распорядительниц, нет действующих лиц, мы все гости, героини дня. Для нас, исключительно для нас, зажжены все эти яркие электрические рожки, накрыты нарядные, по-праздничному сервированные, большие столы, льются веселые, бодрые звуки оркестра. Нам пожимают руки все наши бывшие и в этом, и в прежние годы преподаватели, с нами говорят просто, дружески, как со взрослыми, равноправными. Так уютно, тепло, по-семейному чувствуем мы себя.

Швейцар Андрей сияет, радостно приветствуя нас; вид у него такой, точно сам он сейчас получил золотую медаль и через пять дней, как и мы, поедет во дворец получать ее из рук самой государыни.

И среди всего этого мы в наших белых платьях, светлых и свежих, с такими же, как они, светлыми, свежими, ничем не омраченными в этот радостный вечер, чувствами в душе.

– Слышала великую новость? – подходит ко мне Пыльнева. – Татьяна-то наша замуж выходит. A-а? Ну, и убил же бобра ее женишок!

– И зеленая мазь дела не испортила?

– Как видишь, ничуть! Еще, чего доброго, поспособствовала; уж коли он Грачихой вообще прельститься мог, то сего отважного юношу, очевидно, ничем не запугаешь. Юля Бек тоже невеста.

– Ну-у? Так скоро? Что ж, по старой памяти, тоже студент? – осведомляюсь я.

– Воин, прекрасный сын Марса, с вот этакими усищами, – лихим движением изображает Ира, якобы закручивая несуществующий беспредельно длинный ус. – Против такого украшения, голубушка моя, ни один студент конкуренции не выдержит. А про Светлова слышала?

– Нет.

– Тоже ведь женится. Неужели не слышала? Об этом все толкуют. Его в последнее время сколько раз встречали с невестой на улице. Говорят, хорошенькая, прелесть! Высокая, стройная золотистая блондинка…

Но я едва слышу, что дальше рассказывает Ира. Для меня сразу точно померкло все, потух свет, и радостное, безмятежное настроение исчезло бесследно. Что-то щемящее и тоскливое заползает в сердце. Кажется, будто рухнуло большое волшебное светлое здание и громоздкие темные обломки его всей своей тяжестью болезненно падают на душу.

Играют вальс, кружатся белые платья, а я так далеко ушла от всего этого, что не соображаю даже, почему и зачем они вертятся. Я превратилась вся в одну мысль. Да, конечно, теперь ясно, почему такой просветленный был он последнее время, почему постоянно улыбалось его, прежде всегда печальное, почти суровое лицо, почему там, у Веры, так бодро, уверенно звучал его голос: «Счастье иногда неожиданно так ярко осветит все кругом». Вот и озарило, и засияло оно ему…

– Позвольте вас пригласить на тур вальса, – раздается около меня голос.

Я так углубилась в свои размышления, что вздрагиваю от неожиданности и быстро, испуганно поднимаю глаза. Передо мной Светлов.

– Как, вы?.. – удивленно спрашиваю. – Ведь вы же в трауре?

– Сегодня я в первый раз снимаю его. Сегодня такой радостный, большой день. Мне хочется, чтобы наш семейный, гимназический праздник был праздником и для меня лично. Хочется надеяться, хочется верить в это.

Лицо у него такое счастливое, даже голос слегка дрожит от радостного волнения. А мне плакать хочется. Я боюсь, что вот-вот не выдержу и слезы брызнут из глаз моих. Моя рука лежит на его плече, мы мерно плывем по зале, а в голове копошатся мысли: «Еще бы не снять старый траур в такую радостную для него минуту, на заре нового яркого счастья».

Он сажает меня на стул и, поблагодарив, остается стоять тут же. Несколько человек обступают его, очевидно, в надежде провальсировать тоже; но он, вероятно, устав с непривычки, не приглашает никого, сами же они – теперь уже не ученицы, а равноправные – на это не решаются.