Он наблюдал за приближением женщины-скинхэда со смешанными чувствами. С одной стороны, она была из чужих и, следовательно, представляла определенную угрозу; с другой — в ней было что-то знакомое, почти до боли ему знакомое. Через минуту он понял — что. Она напоминала ему пациенток психушки, в которой его продержали долгие годы, а их он воспринимал как жертв врачебного террора, пострадавших куда сильнее его самого. Чтобы убедиться в этом, достаточно было хотя бы разок увидеть, как санитары насилуют связанных или накачанных барбитуратами женщин, а иногда и врачи не брезговали такого рода «процедурами».

Бродяга был не настолько прост, чтобы обмануться одной лишь внешностью и руками, которые она держала за спиной. Нет, он на расстоянии почуял в этом полутрупе обреченность, свойственную тем, чья жизнь совсем уж обесценилась… свойственную ему самому. В тот раз, ночью, он не успел ни разглядеть ее как следует, ни тем более понять, почему ему не хочется ее убивать. А может, он получил соответствующий приказ?

При этой мысли уже знакомый холод пронял его до костей. Бродяга смутно помнил, что было после того, как она помешала его молитве. Едва ли не самое жуткое — невозможность отличить собственные намерения и желания от внушенных кем-то, навязанных извне. И, что еще хуже, отличить волю Господа от воли того, другого… Это ведь совсем не то, что два телефонных аппарата на стене — черный и белый, — и ты точно знаешь, кто на проводе. Как бы ему хотелось, чтобы хотя бы «звонки» звучали по-разному! Но тогда даже последний дурак сумел бы отличить добро от зла, а бродяга считал себя хоть и дураком, но не последним. Последними были те, кто воображал, будто Господь всегда соблюдает собственные заповеди. Бродяга так не думал. Заповеди — это правила для пациентов. Но не для персонала.

Тут он почувствовал: с Малышкой что-то не так. Когда она оказалась внутри церкви и убедилась, что здесь никого нет, она как будто немного успокоилась, но теперь снова начала дрожать. Бродяге захотелось обнять ее, спрятать под своим пальто, прикрыть ей глаза ладонью и нашептывать на ухо какую-нибудь безопасную сказку, в которой маленькие девочки никогда не вырастают, а куклы никогда не оживают и не превращаются в чудовищ…

Плохая идея. Она заскулила, как собака, когда он потянулся к ней. Он ничего не понимал: похоже, она панически боялась той женщины, что, шатаясь, приближалась к церкви, и его, бродяги, присутствие не имело значения. Она больше не чувствовала себя с ним защищенной. Может, он всё-таки ошибся, не прикончив чужую? Ну так еще не поздно всё исправить…

Он нащупал в кармане рукоятку пистолета, потом сообразил, что лучше обойтись без шума, — кто знает, не изменил ли Безлунник своим привычкам. Мысль о Безлуннике вызвала в его мозгу цепную реакцию: возникла череда других, гораздо менее ясных мыслей, похожих на проносящийся мимо состав, в вагонах которого происходит что-то страшное, но освещенные окна мелькают слишком быстро и не успеваешь ничего понять. И всё же…

Возможно, она и раньше гнездилась в нем, однако не исключено, что родилась совсем недавно — поначалу смутная, а затем принятая им как спасение мысль о жертвоприношении. Но кому — Безлуннику? Или Богу? Или Дьяволу?! Опять кто-то пытался запутать его. Проклятая головная боль мешала, как тяжелая давящая музыка.

«Давай разберемся», — сказал он самому себе среди нарастающего шума, стараясь перекричать барабаны и галдящие стаи вспугнутых птиц в собственной голове. Он точно знал: нельзя задобрить Господа. Тот не принимал искупительных жертв. А если глупцы настаивали, наказывал еще сильнее… Но как насчет Сатаны?

Не веря до конца в то, что действительно смеет хотя бы думать об этом, он осторожно, точно обращался со смертельно ядовитым веществом, переваривал догадку, кого принял бы Дьявол в качестве жертвы. Сомнений в этом у бродяги, как ни странно, не возникало, поэтому и о сделке с Сатаной не могло быть и речи, даже если допустить на одну ужасную секунду, что того заинтересовала бы подобная сделка с ничтожным и проклятым человечком…

Оставался Безлунник. Принадлежал ли Безлунник к какому-либо лагерю, бродяга не знал ни сейчас, ни прежде. Но каким-то рудиментарным органом страха он чувствовал, что Безлунник — существо древнее, древнее пирамид и каменного топора, древнее динозавров, Луны и Земли, потому что не эта планета была его родиной. От одной мысли о подобной пропасти тысячелетий стыла кровь в жилах; Безлунник был несравнимо старше рода человеческого и, соответственно, человеческих представлений о Боге и Дьяволе. Дальше бродяга впадал в ступор — он не хотел задумываться над тем, что это может означать. Он только чуял, что Безлунник как-то связан с Календарем не только ночами своей безмолвной охоты, но и долгими периодами отсутствия — ведь до недавнего времени его посещения поддавались расчету, — однако постичь природу этой связи, конечно, был не в состоянии.

Зато, едва он вспомнил об оскверненной святыне, многое другое тут же встало на свои места. Кажется, именно это и называлось убить одним выстрелом двух зайцев. А еще: загребать жар чужими руками. Таскать каштаны из огня… И при этом умудриться поджечь ад…

Его опять увело в сторону. Он начинал бредить. Черная карусель в мозгу заставляла мысли разбегаться, и, чтобы соображать, ему приходилось тщательно привязывать конец одной к началу следующей. Безлунник — охота — спасти Малышку — принести жертву Безлуннику. Круг замкнулся. У бродяги не осталось сомнений. Всё складывалось как нельзя лучше, если вообще было хоть что-то хорошее в этой ситуации.

И вдруг оказалось, что все те, чье появление раньше выглядело чистой случайностью, могут сыграть свою незаменимую роль. Бродяга знал, что надо делать, как и зачем. Он редко мог похвалиться такой уверенностью в правильности своих действий. Значит, Господь по-прежнему с ним. А он — с Господом. Только так.

Он повернулся к Малышке с улыбкой, от которой та оторопела. Вот и славно. Он надеялся, что в ближайшие пару минут она не сделает ничего лишнего и ничего не испортит.

— Подожди меня здесь, — попросил он шепотом и погладил ее по голове окровавленной ладонью. Она задрожала еще сильнее, но это уже не имело значения. Если он прав, скоро всё кончится. Его Малышка будет в безопасности.

Затем он снова выглянул наружу через пробоину в витраже, который изображал Богородицу, державшую на руках младенца. Женщина-скинхэд была уже близко и явно нуждалась в помощи.

Что ж, она ее получит. И даже больше, чем, наверное, смеет надеяться.

Он смотрел, как она входит в кабинет. «Черт меня побери, она могла бы быть покрасивее. И помоложе», — подумал он, но очень уж хотелось избежать стереотипов. Она несла человеческую голову, держа ее за длинные светлые волосы, похожие на выцветшие крысиные хвосты. С головы свисали провода; на синих губах застыла кислая улыбка, как будто перед самой смертью Нестор понял, что вся его жизнь оказалась скверным анекдотом. Впрочем, возможно, так оно и было.