Мальчишка остановился на площадке, с ухмылкой рассматривая Ладу и словно оценивая ее состояние. А она уверилась, что видения — не такая уж чушь, как ей казалось прежде. Во всяком случае, оригинал не слишком отличался от своих копий, блуждавших по чужим снам. Он был красив и весел, имел здоровый загар. Он мурлыкал себе под нос какую-то джазовую мелодию. В правой руке у него было гусиное перо, которым он рисовал в воздухе одному ему ведомые иероглифы, но Лада была почему-то уверена, что и бритва находится неподалеку — скажем, в правом кармане шелкового жилета, видневшегося под расстегнутым пиджаком вечернего костюма.

Юнец начал спускаться по лестнице. Он двигался в своем прежнем ритме, и этот его непринужденный фокстрот выглядел утонченным глумлением над ее вынужденной неподвижностью. Остановившись над Ладой, он опустил руку с пером и легонько пощекотал ей нос.

Она отвернулась и увидела в нескольких сантиметрах от своего лица его черно-белые лаковые штиблеты. На носке правой штиблеты четко выделялось багровое пятно свежей крови.

— Детка, вставай! — сказал мальчишка чуть ли не ласково. — Сколько можно валяться? У тебя осталось… агха-гха-гха… семнадцать часов.

Он успел разглядеть Барского и кое в чем убедиться, но на всякий случай решил дать ему расстрелять обойму. Мало ли — может, литературный лев окончательно свихнулся. Ведь бывало и такое.

Противник вел себя странно — сначала бестолковая засада, затем бессмысленная стрельба. Как будто он видел не совсем то, что было на самом деле…

Когда вместо очередного выстрела раздался щелчок затвора, Дюшес вышел из своего укрытия, спокойно переступил через мертвого Кисуна, лежавшего в обнимку с вырубившейся Ладой, и начал неспешно подниматься по лестнице. Пока Барский судорожно перезаряжал пистолет, Дюшес иронично ухмылялся, опровергая ошибочное мнение некоторых о своей полнейшей невозмутимости. Когда романист уже был близок к успеху, Дюшес вдруг заговорил:

— Может, хватит дурака валять?

Барский выглядел удивленным не более секунды, а затем на его лице появилось выражение «пасьянс сложился». Он с облегчением опустил пушку.

— Алекс, ты придурок. Я мог тебя застрелить.

— Не мог, Паша, не мог.

— Почему ты так в этом уверен?

— Потому что этот анекдот заканчивается иначе.

— А кое-кому уже не до смеха.

— Так всегда бывает. Хорошо повеселиться можно только за чужой счет.

— Ты рассчитывал здесь повеселиться?

— Нет, ведь это ты запустил дьявола, не так ли?

— Это всего лишь программа, Алекс.

— Ты сам-то в это веришь?

Дюшес — он же Шварц Александр Маркович, «темная лошадка», некогда проскакавшая до Кремниевой долины и обратно, — остановился перед Барским. Встреча старых друзей получилась холодноватой, но, учитывая обстоятельства, это было объяснимо.

— Может, ты все-таки уберешь пистолет? — попросил Шварц.

— Да, конечно, — спохватился Барский, сунул оружие в карман, после чего слегка развел руки для символического объятия.

Шварц обниматься не желал. Он пристально разглядывал Барского, словно пытался различить в нем что-то новое, проявившееся с того дня, когда они виделись в последний раз.

— Это не просто программа, Паша. Разве ты еще не понял? Это катализатор. И кое-кому не нравится, как протекает реакция.

— Кое-кому? — насмешливо переспросил Барский. — Твоим новым хозяевам? Или, может быть, старым?

На этот раз лицо Шварца ничего не выразило. Тем же ровным тоном он продолжал:

— Скажем так, это не нравится автору разработки.

— То есть тебе. И ты приехал, чтобы сказать мне об этом?

— Я приехал, чтобы это остановить… пока не стало слишком поздно.

— А если уже слишком поздно?

— Тогда помоги нам всем бог. Хотя ему вряд ли до нас — учитывая, как плохо мы себя вели.

— Вот уж не думал, что на старости лет ты начнешь каяться.

— Не начну, бесполезно. Мой жестокий еврейский бог ничего не прощает.

— Если ты не против, давай прекратим обсуждение богословских вопросов и перейдем к более насущным проблемам.

— Действительно, что-то мы заболтались, — сказал Шварц и достал из кармана пистолет. — Ты — моя самая насущная проблема.

— Вот такой, значит, конец у твоего анекдота, — медленно проговорил Барский, не делая попыток защититься. Он явно не воспринял угрозу всерьез. — Алекс, это не смешно. Тебе всегда недоставало вкуса. Особенно что касалось женщин.

— Еще бы, ведь сливки снимал ты.

— Так вот в чем дело…

— Нет, дело в другом. Соня передавала тебе привет. С того света, — закончил Шварц.

И трижды выстрелил Барскому в грудь.

Он не сразу осознал, что какофония и вспышки — всего лишь проявления жестокой головной боли. Граница между беспамятством и явью была стерта, призраки таяли на сетчатке, затихли вопли саркастичного мальчика в черно-белых штиблетах, а в ушах еще звучал нежный голос Меты: «Приходи почаще… оставайся с нами… тебе понравится…» Эхо этих слов долго преследовало его в темноте, потом наконец замолкло, и осталось одно только сердцебиение.

Непроницаемый мрак. Даже не сразу понимаешь, что глаза открыты. Открыты, закрыты — никакой разницы. И голова раскалывается на части.

Правда, обнаружился оазис посреди раскаленной пустыни боли — кусок влажной ткани на лбу. Кто же о нем так трогательно позаботился? Наверняка не бродяга, хотя какое может быть «наверняка», когда имеешь дело с фанатиком… прошу прощения — со слугой Господа. Значит, эта, как ее… Лиза? И на том спасибо.

Параход попытался приподняться. Изо рта сквозь стиснутые зубы вырвалось невнятное мычание. Оказалось, что страдает не только голова. Этот парень был гораздо хуже любого канадского хоккейного защитника, и оставалось гадать, почему, размазав Парахода по стене, он его не добил. Между прочим, не первый джентльменский поступок. Помнится (да, еще помнится, несмотря на легкое сотрясение мозга), что примерно так же он обошелся в церкви с Сероглазой. Вежливый убийца…

Тряпка на лбу? М-м-м… Что-то в ней было, кроме впитанной холодной воды. А, ну да, конечно, — кровь. На ней была кровь. Поэтому для Парахода она оказалась чем-то еще, помимо простого компресса. Он представил себе эдакого пирата-экстрасенса с повязкой, закрывающей выбитый «третий глаз», и неожиданно для самого себя захихикал.

В кромешной тьме хихиканье прозвучало жутковато, словно первый симптом помутнения рассудка, воспринятый отстраненной частью его сознания. Одновременно он содрогнулся от боли, проволокой хлестнувшей по лицевым мышцам. Но, кроме этого, что-то постороннее по капле проникало в его болевой центр. Как будто ему мало собственного палача внутри…