что молчаливый и оттого загадочный Педро, казавшийся им к тому же «пронырливым», обкрадывал друга. Как бы то ни было, доказательств этому на данный момент нет.

Смоленск и «медные трубы»

Осенью 1847 года к младшей сестре Ольге посватался жених Николай Измайлов. Последовали приготовления к свадьбе, приезды родственников и веселые развлечения. Но Глинка, утомленный вниманием родни, не дожидаясь свадьбы, решил ехать к доктору Гейденрейху в Петербург. К плохому самочувствию добавился страх смерти, который разрастался с каждым днем, ввергая композитора в пучину непереносимых эмоций. По дороге в сторону Северной столицы нервы так «расшалились», что, не доехав до конечного пункта, он остался в Смоленске.

Как и прежде, он жил у родственников — Ушаковых. Местный жандармский полковник Иван Васильевич Романус, известный композитор-аматер и издатель, дал Глинке на время в личное пользование рояль. В знак признательности он посвятил ему две фортепианные пьесы в модных жанрах — «Воспоминания о мазурке» («Souvenir d’une mazurka») и «Баркарола» («La Barcarolle»){451}. Невротическое состояние усиливалось, видимо, нахлынули воспоминания о былых отношениях с родственницей Лизой, разворачивающихся в этом доме. Как-то оставшись один вечером, в сумерках, Глинка испытал сильный страх и тоску. Он рыдал и молился. Он начал импровизировать на рояле. Как и прежде, эти музыкальные размышления выполняли функцию арт-терапии, разрядки, как мы бы сегодня сформулировали. В результате импровизаций появилась инструментальная «Молитва»{452}, которую композитор посвятил дону Педро. Почти через десять лет, в 1855 году, Глинка вновь вспомнит об этом моменте. Занимаясь с учениками вокалом, он решит подобрать под нее слова. Идеально ложились строки «В минуту жизни трудную» Лермонтова, и Глинка создал развернутое сочинение для голоса, хора и оркестра, превратив личное интимное переживание в своего рода театральную сцену.

В ноябре, чтобы поддержать брата, сестра Людмила решила пожить с ним в Смоленске. Они втроем с доном Пед-ро переехали в дом Соколова у Никольских ворот{453}. Глинка вспоминал, что, несмотря на мысли о предстоящих холодах, ему было хорошо. Глинка иногда по утрам сочинял, в основном романсы, которые сразу же исполнялись у них по вечерам. В это время появился романс, посвященный сестре, под названием «Милочка»{454}, в котором рисуется образ прелестной, чистой душой девушки, не отличающейся красотой, но притягательной, как «светлый ангел Рафаэля». Мелодия взята из арагонской хоты, которую он много раз слышал от возлюбленной Долорес. Но в контексте жанра салонного мягкого русского романса мы не слышим никакой испанской экзотики. Мелодия «зависает» на многократно повторяющейся высокой ноте, а затем плавно спускается вниз, когда заканчивается фраза в тексте.

Испанский друг продолжал учить этюды Клементи для развития фортепианной техники. Людмила читала Глинке по-русски и по-французски, а Педро — по-испански. Вечерами заходили знакомые и родственники. Глинка волочился за молодой, миловидной и «веселенькой» барыней Е. П. Забеллой, которая приходилась дальней родственницей. Для нее он написал светлый романс «Ты скоро меня позабудешь»{455} на слова Юлии Валериановны Жадовской (1824–1883), известной в то время писательницы, одной из немногих женщин, печатающих свои сочинения. Появляющаяся в нем тема смерти окрашивает романс в неожиданные терпкие диссонансы.

Тихую размеренную жизнь нарушила… слава Глинки. Дальний родственник, дядя Измайлова, нового зятя композитора, решил устроить роскошный прием именитому композитору в своем городе. Больше всего Михаила Ивановича раздражало то, что за счет его известности, как ему казалось, пытаются «возвыситься» его дальние родственники. Несмотря на сопротивление Глинки (надо заметить, и не столь уж отчаянное), эта затея была реализована.

В зале Дворянского собрания, главном зале города, 23 января 1848 года устроили праздничный обед. Под звуки оркестра, игравшего Полонез из «Жизни за царя», Глинку встречали все дворяне. Его посадили на главное место между губернатором и губернским предводителем дворянства. Обед был великолепный. Оркестр не умолкал, исполняя сочинения любимых Глинкой европейских классиков.

Романус, написавший для «Северной пчелы» статью о приеме, рисовал образ болезненного гения, страдающего от светской условности. Он констатировал: «Надобно было видеть, как бледное, болезненное лицо М. И. Глинки от времени до времени одушевлялось при дивных звуках Моцарта, Бетховена и Керубини. Глаза его сверкали, черты высказывали гениальность, но вместе с последним аккордом пьесы изглаживалась его восторженность, и снова следы физического страдания водворялись, и обрисовывались в его физиономии»[548].

Вот запенилось шампанское. Поднимались тосты. Первый — как и полагается, «за здравие Высокого покровителя искусств, любимого нашего Государя Императора и всего Августейшего Дома».

Грянуло:

— Урааааа!

И тотчас все запели львовский гимн, сотрясающий залы.

Второй тост подняли за виновника праздника — Глинку. В это время от дам, наполнявших хоры, была поднесена ему корзина с букетами. Многие дамы оставляли именные приветствия и подписи.

Третий тост подняли за успехи национальной музыки и тех, кто занимался искусством.

В заключение тост поднял Глинка, высказав «душевную признательность» за оказанное ему внимание.

Каждый хотел лично пообщаться с именитым земляком и приглашал к себе на вечера. Романус объяснял любовь смоленских дворян к Глинке известным смоленским патриотизмом: «Любя свое отечество, гордясь народною славою, могли ли они не обратить внимание свое на возвратившегося на родину, уроженца сей губернии, Михаила Ивановича Глинку, и не почтить музыкальный талант его? Желая ему выразить свое удовольствие, радушный привет, уважение к его знаменитости в музыкальном мире, образованный класс жителей»[549].

Глинка, человек чести, получивший множество приглашений, не мог кому-то отказать. Каждый день теперь он являлся на балы и музыкальные вечера, где обязательно играл на фортепиано и пел.

Оказалось, что роль публичного артиста, которую вынужден был примерить Глинка, совсем ему не подходит.

— Как это все выдерживал Лист? — не раз задумывался русский композитор.

«Медные трубы» оказались слишком грубы для его нер-вов. Публичный успех требовал хорошего здоровья, чем не мог похвастаться Михаил Иванович. Глинка впал в отчаяние. Возвращаясь домой после очередного вечера, он рыдал на плече у сестры:

— Людмила, отправь меня куда-нибудь! Но только не в Петербург. Там мои нервы придут в окончательный упадок.

Дождавшись возвращения матушки из Петербурга в феврале 1848 года, он умолял теперь ее отпустить его в Европу. Но как раз в это время разворачивались события Февральской революции 1848 года в Париже. Ситуация была опасной. Евгения Андреевна, противившаяся отъезду, вынужденно согласилась с желаниями взрослого сына. Не слушая ничьих убеждений, он отчаянно рвался за границу. Там никто не будет вмешиваться, советовать, просить и настаивать на визитах вежливости. Подав прошение о паспорте и не дожидаясь его изготовления, Михаил Иванович отправился в путь.

Варшава и «дары смерти»

Но дальше Варшавы Глинке уехать не удалось. В выдаче загранпаспорта ему было отказано из-за европейских волнений. Кто-то ехидно поговаривал, что