исполнения. «Он подыгрывал губами, ударял по клавишам обеими пятернями в пассажах тутти, пристукивал каблуками, подпевал, подсвистывал. Передавал краски и звучания инструментов оркестра».

На этих вечерах, как когда-то с «братией» Кукольника, он изливал душу и исполнял все то, что было созвучно его внутреннему настроению.

Выступление вызвало слезы у всех на глазах. Как вспоминал молодой друг Василий Энгельгардт, незабываемым было не только его пение, но и «импровизировки между куплетами романсов или при переходе от одного романса к другому»[555].

Глинка действительно прощался с новым Петербургом. Молодые люди, стремившиеся к иной жизни и реформам в России, увидели в Глинке единственного композитора, которого можно было противопоставить Европе. Они избирали Глинку для того, чтобы его, в духе славянофильских идей, считать доказательством превосходства России над всем остальным миром. Но это было абсолютно чуждо самому Глинке.

Вскоре, получив приятные письма из Варшавы, возможно от новой пассии, он решил вернуться в этот спокойный город{468}. «Там мне теплее и спокойнее, и можно будет снова приняться за работу, к которой суматошная жизнь Петербурга меня не допускает», — сообщал он давней знакомой Марии Кржисевич, с которой в последние годы вел интенсивную переписку[556].

Второе затворничество в Варшаве

Следующий визит в Варшаву растянется на два года и четыре месяца — с мая 1849-го по сентябрь 1851 года, о чем сам Глинка не предполагал. Он лишь хотел наслаждаться жарким летом в окружении природы и спастись от петербургской духоты…

В течение этих долгих лет он мучился от бесцельного существования, хандры и плохого самочувствия. В это время усиливается публичный образ композитора, или имидж — страдающего меланхолика.

Его расчеты на яркие любовные впечатления не оправдались по каким-то причинам. И даже роскошный Саксонский парк, который был виден из окон их квартиры на Нецалой улице{469}, его не радовал, а, наоборот, наводил тоску. Густые тополя в плохую погоду заслоняли свет. Шум ветвей и листьев, поднимаемый сильным ветром, наводил уныние.

Глинка пытался бороться с хандрой: «Я прибегал ко всем возможным и существующим в Варшаве средствам — к развлечению, доходил до неистовых оргий, и все понапрасну»[557]. В это время император находился в Варшаве, вместе с ним в его свите прибыли несколько близких знакомых и однокашников по пансиону Глинки. Они проводили вечера в развлечениях, но и это уже не приносило былой радости.

Отчаявшись найти утешение в компании друзей, Глинка посещал церкви. Здесь он познакомился с известным органистом Августом Фрейером{470}, приехавшим в Варшаву из Саксонии. В течение лета 1849 года Глинка слушал в его исполнении Баха в Евангелической церкви. Игра Фрейера отличалась отчетливостью, хорошей артикуляцией, так что каждая нота была произнесена со смыслом. Его исполнение доводило Глинку до слез, до «ужасного восторженного напряжения нервов»[558]. Так началось новое направление в творчестве Глинки: он услышал, как старинная церковная музыка синтезируется со светской традицией.

Апатия, какой прежде не знал Глинка, полностью завладела им. Он почти не выходил из квартиры и мечтал о поездке в Малороссию, где жила прекрасная Мария Кржисевич. Он писал ей о своих чувствах: «Если все вас окружающее не может не любить вас, посудите сами, каковы должны быть чувства того, который (в качестве артиста) считает себя более других способным вполне постигать вашу высокую и благородную душу и другие милые свойства, не всеми оцененные по достоинству»[559].

Его письмо от 7 мая, отправленное еще в Петербурге, написано столь витиевато и пространно, что можно было бы подумать — композитор элегантно приглашал замужнюю Мари в совместную поездку. «Не лучше ли было нам, списавшись, устроить так, чтобы мы могли встретиться и пожить вместе в климате более благонадежном. Стоит (особенно женщине) пожелать сильно и искренно, и, поверьте, судьба уступит — так состоялось и мое путешествие в Испанию, несмотря на множество затруднений», — размышлял он.

Глинка преподносит ей изящные комплименты: «Я нахожу сходство между Андалузиею и Малороссиею не только в отношении физической природы и обычаев, но и в отношении к характеру и красоте женщин. Выразительность взора, роскошные волоса, живость, пылкость, детская резвость, с доброй и благородной душой, — все это встретишь у вас, и, может быть, еще в более превосходном развитии»[560].

Он ожидает встречи с ней, так как в ее власти оживить его музу: «Я уверен, что если бы я мог снова увидеть вас на берегах Ворсклы или Сейма, муза моя, давно уже дремлющая, снова бы пробудилась и что с избытком бы вознаградила меня за потерянное время. От вас, может быть, зависит, чтобы я принялся за какой-либо большой труд»[561].

Но от активных действий и сборов в дальнюю дорогу его удерживала не только дорожная суета, но и желание сэкономить финансы. Жизнь в Варшаве обходилась дешевле, чем где-либо.

Из апатии его вывел Михаил Иванович Кубаровский, земляк, тезка, полковник Гусарского полка его императорского высочества великого князя Михаила Павловича. Он уговорил навестить его полк, который стоял в пригороде Варшавы, и они принялись отчаянно кутить, как когда-то в юности. Вначале они посетили несколько общих знакомых, а в первом часу ночи постучались в известный в городе ресторан Ома. Дверь, естественно, не открыли. Тогда ночные гуляки перелезли через забор. Удивительно, как Глинка, человек, еще недавно страдавший полной апатией и всяческими болезнями, с легкостью преодолевал высокие препятствия. Во дворе заведения они выпили принесенную с собой бутылку шампанского и отправились на квартиру Кубаровского. На следующее утро они опять навестили Ома. Знакомый Глинки, П. С. Николаев, так описывал это место: «Ресторан славился старыми венгерскими винами; хозяин был человек очень почтенный», «хорошенькие дочки получили прекрасное образование и держали себя так скромно, что поездки туда имели более вид визита к хорошим знакомым, чем посещение загородного ресторана»[562].

Заведение Ома привлекало порядочную и денежную пуб-лику. Большой и хороший сад, прекрасная зала, где стоял приличный рояль, превосходная кухня и хороший погреб с запасами выдержанного вина — все это нравилось местной элите. Глинка стал часто бывать здесь. Он играл и пел в ресторане. «Мое пение произвело фурор»[563], — вспоминал он.

У Ома были две красавицы-дочки. Старшая, Розамунда, сокращенно Рузя, привлекала красотой лица и приятной дородностью. За ней ухаживала большая часть посетителей. Младшая, Эмилия, или Миця, была миниатюрной, стройной и резвой, чем нравилась Глинке. Как и прежде, он начал учить приглянувшуюся особу итальянскому пению, а она его учила читать по-польски. Глинка теперь жил у Кубаровского, чтобы постоянно видеться с возлюбленной. Осенью кроме дружеских бесед, игры на фортепиано и пения, Глинка участвовал в сборе яблок, груш и