овощей в саду у Ома. А в начале зимы они вместе чистили кукурузу, горох и мак.

И это при его нелюбви к хозяйственным делам!

На фоне природы, в окружении красивых девушек, он чувствовал себя частью ожившей пасторали, или эклоги, то есть умиротворяющей сцены из пастушеской жизни с любовным сюжетом. Как и раньше, любовь шла рука об руку с музыкой. Он сочинил для Эмилии романс «Rozmowa» (в переводе «Разговор»){471} на стихи Мицкевича. Польские стихи он оставил без перевода. Напечатанный в Варшаве романс{472} быстро, буквально за два месяца, был продан. Хотя его музу вдохновила Эмилия, он не забывал и о другой своей пассии. Марии Кржисевич он посвятил новый романс «Мери» на стихи Пушкина.

Новые варшавские романсы, имевшие, как и раньше, автобиографические подтексты, нравились Глинке. Он старался сразу отдать их в печать (некоторые вышли сразу у нескольких издателей). Более постоянные отношения у него в это время складываются с издателем Бернардом, у которого за каждое новое вокальное сочинение он просил высокую цену — по 150 рублей (то ли ассигнациями, то ли серебром — сам Глинка путался в устных договоренностях). Получаемые гонорары за сочинение приятно украшали жизнь композитора.

Бернард издал новые романсы «Мери» и «Адель»{473}, посвященные сестре Ольге, а также давнее сочинение «Дубрава шумит». С этого момента — конца 1849-го — начала 1850 года — он переиздавал все прежние вокальные сочинения Глинки и продолжал публиковать новые. Глинка хотел, чтобы его новые романсы появлялись в одном узнаваемом формате. Фактически можно говорить, что Бернард с подачи композитора начинал выпускать первое собрание вокальных сочинений композитора. Для серии он утвердил единый формат и качество бумаги, а на обложке была размещена узнаваемая виньетка — большое изображение двуглавого орла, без короны, с широко расставленными крыльями. Издательскими делами занимался поклонник композитора Василий Энгельгардт. Композитор писал ему: «Искренно благодарю вас, добрейший Василий Павлович, за ваши заботы о моих музыкальных детках»[564].

В конце осени Глинка переехал в более удаленную от центра квартиру — на улицу Длуга, где прожил год. Он писал Кржисевич по этому поводу: «Теперь мне пришел каприз жить отшельником, и меня никто не трогает; вздумаю повеселиться — и на это есть охотники. В Петербурге я страшусь сколько климата, столько же и условий света»[565]. Он продолжал мечтать о встречах с Мари: «…сладостное предчувствие уверяет меня, что мы еще поживем вместе, и, скажу более, я убежден, что вы одни в состоянии возбудить дремлющую музу мою к продолжительной и удачной деятельности»[566]. Прежний щеголь Глинка, заботившийся о внешнем виде и впечатлении, производимом на дам, горестно сообщал ей: «Боюсь одного, чтобы свидание со мною не разочаровало вас, правда, руки и голос еще служат исправно — но вообще на вид я жестоко постарел в эти последние годы». О ее поклонниках и собственной ревности он предпочитал писать на французском, на «языке любви».

Зима 1849/50 года была слишком холодной, чтобы куда-то ехать. Хвори, как это бывало каждую зиму, усилились. Глинка сидел затворником и страдал от отсутствия женского внимания. Вскоре в его доме появилась «няня Текла», как называл ее Глинка в воспоминаниях…

Кризис среднего возраста

Наступление 1850 года композитор воспринял чрезвычайно серьезно: для романтика Глинки круглая дата, да еще обозначающая середину века, была событием особенным, заставляющим подводить итог не только всей эпохи, но и своей жизни. Ему исполнялось 46 лет, и ему казалось, что он прошел длинный путь, посвященный музыке и композиторскому призванию.

Он сообщал самым близким: «В течение нынешнего 1850 года совершится 25-летие моего посильного служения на поприще народной русской музыки».

Несколько лет назад точкой отсчета была другая, более ранняя дата — момент, когда впервые он, ребенком, услышал квартет Крузеля. Но теперь он видел прошлое по-другому. Красивое соотношение цифр — «50» и «25» — давало повод для пересмотра знаковых событий собственной жизни. И первым рубежом, ознаменовавшим выбор композиторского пути, воспринимался уже романс, сочиненный в Петербурге в 1825 году — «Не искушай меня без нужды» на слова Баратынского. Субъективное ощущение прожитого как длинного, «золотого» века собственной жизни возникло под воздействием атмосферы конца 1840-х годов — времени, когда действуют уже «другие» герои, а его поколение, отыграв свою романтическую пьесу на сцене истории, как будто уходит за кулисы.

Русское общество только и говорило, что о деле петрашевцев, приравнивая его к декабристам. На 22 декабря 1849 года была назначена публичная казнь над теми, кого Глинка хорошо знал. Но внезапно для осужденных, среди которых был молодой Достоевский, она закончилась помилованием с последующей ссылкой. Петрашевцы, как и многие литературные общества, перенимали новое направление из Франции — утопический социализм с обличением крепостного права, продажности чиновничества и социальных проблем, который прижился в русской культуре середины 1840-х. В это время появляется мода на слово — «социальное», сквозь призму которого оцениваются все и вся. В этих кругах читают Кабе, Фурье и Прудона. Идеологом нового направления в литературе становится впервые не писатель и поэт, а критик — Виссарион Белинский[567]. Происходила художественная революция.

Смену парадигмы и критериев оценки в русском искусстве остро чувствовал Глинка. Белинский, увлекаясь Гегелем, но не зная немецкого языка, своеобразно истолковывал его философию и вывел новую формулу искусства. Теперь искусство объявлено ниже действительности, что переворачивало все прежние идеалы романтизма. Задача искусства — преобразовывать и улучшать внешние социальные условия жизни, и в этом ее единственный смысл[568]. Идеальными героями новых сочинений становятся шарманщики, дворники и фельетонисты, показывается не только светский парадный Петербург, но и открываются «петербургские углы»{474}. Белинский объявляет нового гения русской культуры — Достоевского, который становится «новым Гоголем» (в 1846 году за произведение «Бедные люди»{475}). Некрасов, Гончаров, Герцен, Салтыков-Щедрин, Островский — вот кто теперь определяет направление русской мысли и культуры.

Мировоззрение и воспитание Глинки находились в противоречии с модными идеями. Он был далек как от «социального», так и от «славянофильского». Он, вместе с Мельгуновым и Одоевским, людьми, принадлежавшими к эпохе русских «энциклопедистов», не сочувствовал крайностям, пусть даже они связаны с поисками «русской идеи». Тем более он был далек от натуралистической школы и критики, в которой нарушались все воспетые им каноны красоты. Цель его искусства была прямо противоположна — искусство как воспитание человека, совершенствование его внутреннего духовного и эмоционального мира.

Ему казалось, что его время ушло…

Вне моды

Он видел, как прежних кумиров меняют на новых: вот уже и Гоголь, которого его поколение считало гением, свергнут с пьедестала,