После этого меня срочно командировали в Ревель к адмиралу Колчаку, чтобы сопровождать его на пути к новому назначению и, не теряя времени, изложить ему во всех деталях обстановку на Черном море, с которой он не был знаком, так как никогда там не служил.

В Ревеле Колчак сдал командование минной дивизией и, взяв с собой капитана 1 ранга М.И. Смирнова (того самого, который был при Дарданелльской операции) для назначения его вместо Кетлинского начальником оперативного отделения штаба Черноморского флота, выехал в тот же день вместе со мной в Ставку. В пути мы трое, объединенные взглядами по нашей совместной службе в Морском генеральном штабе и связанные взаимными чувствами симпатии, подробно обсудили обстановку на Черном море, и Колчак со свойственной ему ясностью ума и решительностью принял определенную точку зрения на направление операций в Черном море, каковую немедленно по своем прибытии в Севастополь стал неукоснительно проводить в жизнь.

В Ставке Колчак был милостиво принят Государем и произведен в вице-адмиралы. В тот же день он выехал в Севастополь, где 15 июля (по новому стилю. – В.Х.) вступил в командование Черноморским флотом». (Бубнов А.Д. В Царской Ставке. М., 2002. С. 109–111.)

Императрица Александра Федоровна переписала в свою записную книжку телеграмму Г.Е. Распутина из Тюмени от 4 июля 1916 г., адресованную на ее имя: «Путешествуем [к] праведному Симеону [Верхотурскому]. Святые молитвы ко Господу возрадуют путь ваш, и встреча радости везде взыграет оживление». (ГА РФ. Ф. 640. Оп. 1. Д. 323. Л. 31.)

Английский посол в России Дж. Бьюкенен в своих воспоминаниях следующим образом описал отставку министра иностранных дел С.Д. Сазонова: «Вернувшись с прогулки на острова в десять часов вечера 19 июля (по новому стилю или 6 июля по старому стилю. – В.Х.), я застал товарища министра иностранных дел, ожидавшего меня в посольстве. Он приехал сообщить мне, что на следующий день в Ставку должен быть отправлен на подпись императору указ об отставке Сазонова, и если никто не вмешается, это может иметь очень серьезные последствия для союзников, так как на его место, несомненно, будет назначен Штюрмер. Я спросил Нератова, было ли целью его визита побудить меня вмешаться, и прибавил, что так как просить об аудиенции уже слишком поздно, я не вполне понимаю, чем могу помочь. Нератов ответил, что, конечно, мое вмешательство в таком вопросе, как выбор императором министра иностранных дел, может скомпрометировать мое положение, но если ничего не будет сделано, назначение Штюрмера в течение ближайших двадцати четырех часов будет совершившимся фактом. После этого он уехал.

Подумав, я позвонил своему секретарю и отправил шифровкой через генерала Хэнбери-Уильямса, нашего военного представителя в Ставке, следующую телеграмму императору: “Ваше Величество всегда разрешали мне так откровенно высказываться по всем вопросам, могущим оказать прямое или косвенное влияние на успешный исход войны и заключение мирного договора, который служил бы порукой против угрозы войны в будущем, что я смиренно дерзаю обратиться к Вашему Величеству по вопросу, который, как я опасаюсь, может в такой момент, как теперь, серьезно увеличить затруднения союзных правительств. Поступая таким образом, я действую исключительно по собственной инициативе и на свою ответственность и прошу Ваше Величество простить мне шаг, который, я знаю, противоречит дипломатическому этикету.

До меня дошли упорные слухи о том, что Ваше Величество намерены освободить г-на Сазонова от обязанностей министра иностранных дел, и так как мне невозможно просить об аудиенции, я позволяю себе обратиться к Вашему Величеству с просьбой, прежде чем принять окончательное решение, взвесить те серьезные последствия, которые может иметь отставка г-на Сазонова для важных переговоров, ведущихся в настоящее время с Румынией, и для еще более серьезных вопросов, несомненно, могущих возникнуть в ходе войны.

Г-н Сазонов и я работали совместно около шести лет над установлением тесной связи между нашими странами, и я всегда рассчитывал на его поддержку в деле превращения союза, скрепленного этой войной, в постоянный. Я не преувеличиваю услуг, оказанных им союзным правительствам его тактом и способностями, проявленными им в очень трудных переговорах, которые мы вели с самого начала войны. Не могу также скрыть от Вашего Величества тех опасностей, которые я испытываю, теряя такого товарища в предстоящей нам работе. Конечно, я могу ошибаться, и, возможно, г-н Сазонов должен уйти по болезни, но тогда я еще больше буду жалеть о причине его ухода.

Еще раз прошу Ваше Величество извинить меня за это личное обращение”.

На следующий день Хэнбери-Уильямс, много раз оказывавший мне ценную помощь тактичным подходом к деликатным вопросам, которые ему приходилось обсуждать в Ставке, телеграфировал мне, что мое послание передано императору и можно надеяться на хороший исход. К сожалению, императрица в это время прибыла в Ставку, и судьба Сазонова была решена. Он все еще находился в Финляндии, когда получил собственноручное письмо императора, в котором тот благодарил его за работу и сообщал, что так как их взгляды по многим вопросам расходятся, им лучше расстаться». (Бьюкенен Д. Моя миссия в России: Мемуары. М., 2006. С. 209–211.)

Копия телеграммы посла Д. Бьюкенена (на английском языке) по поводу отставки министра иностранных дел С.Д. Сазонова сохранилась в составе архивного фонда императора Николая II. (ГА РФ. Ф. 601. Оп. 1. Д. 794. Л. 1–2.)

Великая княжна Ольга Николаевна записала в дневнике:

«Ц[арская] Ставка. Четверг. Голуш[кин]. 7-го июля.

С раннего утра льет дождь. Прибыли сюда в 12 1/2 и Папа и Ал[ексей] с нами завтракали. Хорошо их видеть. Около 3 ч. поехали в 2-х моторах сперва к Папа, потом кататься через Днепр, налево, 20 верст к новому мосту. Вернулись после 5 ч. Обедать ездили к Папе. Свежо. Обедали со всеми на балконе. После 10 ч. с Папой к нам приехали. Пили чай. Около 12 ч. Папа уехал». (ГА РФ. Ф. 673. Оп. 1. Д. 7. Л. 33–33 об.)

По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича: «Приехав в Могилев 7 июля, царица пробыла там до 12-го числа. Едва ли она не понимала женской интуицией ту антипатию, с которой ее встречали военные, исключая, конечно, свиту Государя. Но царица считала, что долг жены повелевает ей приезжать время от времени и поддерживать морально Государя. Старец не раз говорил, что поездка царицы на фронт принесет помощь войскам. Царица верила в это. А в Ставке перешептывались: “Опять приехала”.

На императора приезд супруги производил всегда самое благоприятное влияние. Близкие люди знали, как любил он царицу. Их Величества являлись идеальными супругами. Трудности, сплетни лишь сплачивали их. И, будучи доволен приездом царицы, Государь считал, что и все окружающие довольны этому. В этом он ошибался, ему, конечно, об этом никто не говорил.

Пребывание царицы в Могилеве совпало с видимым затишьем на фронте. С 1 по 15 июля в армиях Брусилова шла перегруппировка войск». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Минск, 2004. С. 332–333.)

По воспоминаниям А.А. Вырубовой о посещении Могилева: «Через несколько дней мы уехали в Ставку навестить Государя. Вероятно, все эти именитые иностранцы, проживавшие в Ставке, одинаково работали с сэром Бьюкененом. Их было множество: генерал Вильямс со штабом от Англии, генерал Жанен от Франции, генерал Риккель – бельгиец, а также итальянские, сербские, японские генералы и офицеры. Как-то раз после завтрака все они и наши генералы и офицеры штаба толпились в саду, пока Их Величества совершали “сербль”, разговаривая с приглашенными. Сзади меня иностранные офицеры, громко разговаривая, обзывали Государыню обидными словами и во всеуслышание делали замечания: “Вот она снова приехала к мужу передать последние приказания Распутина”. – “Свита, – говорил другой, – ненавидит, когда она приезжает; ее приезд обозначает перемену в правительстве”, – и т.д. Я отошла, мне стало почти дурно. Но императрица не верила и приходила в раздражение, когда я ей повторяла слышанное.