места, оно так и останется пустым. Время, отведенное нам, чтобы сеять семя и собирать плоды, вышло. Я стал слишком стар, чтобы плодоносить, да и моя добрая Люсия состарилась не меньше. Отныне молитвы наши обращены к детям – новым побегам и новым плодам нашего семейного древа.

Появившись на свет, Виоланте своими криками, можно сказать, освятила наш новый дом в Винчи, который мне удалось купить у кармелитов из флорентийской больницы Санта-Мария-Нуова при посредничестве моего доброго друга Доменико ди Бреттоне. Этот дом, по сути, соединяет два центра Винчи, городок и замок. Одной стороной он выходит на дорогу, поднимающуюся от рыночной площади к замку, другой – на небольшой огород и сад, граничащий с домами и владениями священника Пьеро ди Бартоломео ди Паньека, ныне настоятеля.

Годы пролетели быстро, но дети выросли еще быстрее. Пьеро стал высоким, худым, молчаливым мальчиком, одиноким и замкнутым, словно бы в противоположность кокетливой Виоланте и капризному Франческо, который на десять лет его младше и вечно досаждает тем, что хочет играть как раз в то время, когда Пьеро должен читать, учить уроки и практиковаться в правописании. Когда безжалостный Франческо или еще более безжалостный черный кот, которого я метко окрестил Саладином, прыгают на стол и сбрасывают бумаги, перо и чернильницу, так что все вокруг оказывается в чернилах, Пьеро приходит в ярость и убегает, хлопнув дверью. Со мной у него напряженные отношения: когда он подрос, я спросил, в чем тому причина, он ответил, что я не должен был бросать отца, семью и профессию нотариуса.

Кто знает, с чего он это взял, может, просматривал семейные нотариальные протоколы, убеждаясь, насколько они важны, когда соседи приходили ко мне за копиями документов. Пьеро рано повзрослел. Когда по вечерам мы с Лючией читали что-нибудь вслух или когда мне нужно было написать письмо и я сидел, занеся перо над бумагой, прежде чем окунуть его в чернильницу, и пытался нащупать нужное слово или подходящее выражение, мы всегда чувствовали, как он наблюдает за нами, притаившись за дверью и устремив на нас изумленные глаза одинокого ребенка, вдруг открывшего для себя волшебство, которое взрослые творят при помощи пера и бумаги. Потом Пьеро вырос, и ему захотелось самому овладеть этим волшебством. Он начал злиться на меня, я же никогда не злился на Пьеро. Да, мне очень жаль, но в глубине души я его понимаю. Он не такой, как я, и это правильно. У него, как и положено нотариусу, вместо крови чернила. И он хочет уехать во Флоренцию. Винчи для него слишком тесен.

Читать и писать я учил его по алфавитной табличке, а затем договорился об уроках правописания со священником, который, разумеется, знал поболее моего, я-то уже многое успел забыть. Однако руководство по нотариальному делу, которым когда-то пользовался, сохранил, оно не устарело даже к тому времени, когда Пьеро пошел в цеховую школу во Флоренции. Он никогда не рассказывал мне, как у него дела, а я никогда не спрашивал, но, думаю, обстояли они не слишком-то хорошо. Помню, как жестоко подшучивали надо мной одноклассники, потомки прославленных флорентийских нотариусов, высмеивавшие деревенщину вроде меня, как они резали мои перья и пачкали пенал; с ним наверняка поступали ничуть не лучше. И потом, денег мы ему давали немного. Одежду его чинила монна Лючия, она же и обшивала, выкраивая куски из поношенной одежды, ведь новую мы себе позволить не могли. Виоланте тем временем тоже собралась покинуть отчий дом, выйдя замуж за Симоне д’Антонио из Пистойи, бездельника и игрока, которого я терпеть не мог, он так досаждал мне своими безапелляционными заявлениями, что я до сих пор не выплатил ему остатков приданого Виоланте.

В конце концов Пьеро, упорный и упрямый, добился своего, причем самостоятельно. Он стал нотариусом, сделался сером Пьеро д’Антонио ди сер Пьеро ди сер Гвидо ди Микеле да Винчи. Конечно, среди вереницы этих титулов простой Антонио, без приставки сер, производит дурное впечатление. Пьеро, несомненно, стыдится этого и, насколько я знаю, никогда меня за это не простит. Но пока он как примерный сын понемногу начал помогать мне в делах, с которыми я, бедный старик, уже не в состоянии справляться – например, лично доставить кадастровую декларацию 1446 года: это он вместо меня отвез ее во Флоренцию. А три года назад уже приступил к работе, но как же тяжело ему было в начале, ведь приходилось все делать самостоятельно, а виноват был я – тем, что много лет назад прервал преемственность профессии.

Пьеро поработал во Флоренции, составив небольшую практику в Санта-Феличите и Бадии, затем переехал в Пизу, но вернулся. Этот гордец никогда мне ничего не рассказывает и денег от меня не хочет, утверждая, будто ему довольно того, что он зарабатывает. И что денег не обязательно нужно много. Вот и средства, на которые он уже много лет живет во Флоренции, я вынужден был передавать через монну Лючию, от нее он деньги принимать не отказывается. Со временем мне даже пришлось продать несколько небольших участков в окрестностях Винчи.

Пьеро всегда в долгах, он должен поставщику чернил и бумаги, торговцу вином, даже в Бадии задолжал за право держать там свою конторку. Купил на распродаже имущества какого-то умершего нотариуса подержанную красную мантию и отдал монне Лючии, чтобы та починила да залатала дыру. Я за него тревожусь. Не нравятся мне люди, с которыми он знается во Флоренции, такие как ростовщик Ванни ди Никколо ди сер Ванни: скончавшись несколько месяцев назад, тот якобы оставил вдове и моему Пьеро свой дом на виа Гибеллина в пожизненное пользование. Но почему? По какой такой загадочной причине человек вроде Ванни отписывает имущество незнакомому провинциальному нотариусу? И потом, а как этот дом и все прочее имущество Ванни попали к нему в руки? Вне всякого сомнения, они были приобретены нечестным путем, и не думаю, что из этого выйдет хоть что-нибудь путное.

* * *

Пьеро скоро приедет сюда, в Анкиано. Рано утром я не спеша поднялся, опираясь на палку, в восемьдесят лет ноги уже не те, что прежде. Ненадолго остановился в Феррале, чтобы перевести дух и пропустить по чарочке с Арриго дель Тедеско. Потом продолжил путь по опустевшей дороге, где в этот час никого не видать, все на гумне и во дворах, наслаждаются праздником и прекрасным весенним деньком. Какая-то собака облаивает меня издали, но после узнает и позволяет себя погладить. У часовенки на вершине холма отчитываю «Аве Марию». Маслодавильня в