В ожидании вылета Сергеев в течение двух дней был моим гостем. Я имел возможность долго общаться с этим интересным человеком. Мы много говорили о политике, но обстановка ожидания позволила коснуться вопросов культуры, литературы, поэзии. Тем более что сам Сергеев писал стихи. Он подарил мне свой поэтический сборник. Но в конце концов маршал так и не полетел в Тбилиси, а вынужден был вернуться в Москву.

Почему так произошло, я узнал только в 2002 году, от грузинского президента, когда находился с визитом в Тбилиси. В интерпретации Шеварднадзе дело обстояло так. Ему позвонил Ельцин и сказал, что просит согласия на размещение в секторе южных границ, сопредельных с Чечней, пограничных войск России. Шеварднадзе вначале не возражал. Позже, как я понял из его рассказа, в руководстве Грузии посчитали, что ввод российских войск может спровоцировать вооруженные акции чеченских боевиков против Грузии. Под влиянием этих соображений Шеварднадзе позвонил не президенту России, а непосредственно Сергееву и попросил его отложить поездку.

Шанс для согласованных действий был упущен, а между тем в Панкисском ущелье разрастались базы террористов. Началось криминальное давление на местное население. Это коснулось и веками живших там панкисских осетин, многие из которых вынуждены были переехать в Южную Осетию или на Юг России.

Возвращение в Осетию. Проблема беженцев. Глубокий экономический спад. Борьба за президентство

Алиев, Шеварднадзе, Дзасохов… Три выходца с Кавказа, оказавшиеся на верхних ступенях партийной иерархии – в Политбюро ЦК КПСС, правда в разные периоды. И в дальнейшем наши судьбы были в чем-то похожи. Все мы – каждый своим путем – вернулись в родные места. Только теперь были не в одном, а в трех разных государствах. Они возглавили свои республики, но уже в статусе независимых, суверенных государств, а я – Северную Осетию на Северном Кавказе в современной многонациональной России.

Мною в стремлении сменить столицу еще недавно общей для всех нас великой страны на столь же близкую моему сердцу Осетию двигала не только тяга к истокам – так бывает всегда, когда особенно трудно, – но и обуревавшие меня чувства. Я стремился вырваться из той обстановки, в которой я оказался в Москве в 1991–1992 годах. Молодые российские политики совершали поступки, которые я не мог воспринимать как ответственные и направленные на защиту интересов страны. Можно пережить кривотолки в отношении себя, можно не обращать внимания на косые взгляды невежественных ниспровергателей, хотя это очень неприятно. Но нетерпимое отношение ко всему советскому – без разбору, как говорится, чохом, с глумливым растаптыванием прошлого, в том числе и его достойных славных страниц, – было глупым и губительным, отбрасывало нашу страну далеко назад. Для меня это было невыносимо.

Самое печальное, что Россию из ядра и собирательницы великой евразийской державы – в имперском или в советском ее облике – превращали в движущую силу ее распада. В погоне за властью, желая этого или нет, Ельцин и его соратники принесли перспективы сохранения страны в жертву успеху в соперничестве с союзным центром.

Очень многих в Осетии, как и меня, беспокоило будущее России, будущее Кавказа. Распад СССР был для меня не просто крушением великого государства, но воспринимался и через трагедии моего народа. Раны войны в Южной Осетии и конфликта в Пригородном районе Северной Осетии были свежи. Тогда, в первой половине 1993-го, я понимал, что обязан вернуться домой, чтобы быть рядом с народом у себя на родине.

Причины, побудившие меня вернуться в Осетию, были вполне очевидными. Назову главные.

Первая заключалась в том, что после событий октября – ноября 1992 года в Пригородном районе республики в общероссийских СМИ группа завербованных за «рубль» утвердила абсолютно неверное толкование произошедшего. В газетах, которые формировали тогда общественное мнение России, преобладали упреки и чуть ли не обвинения в адрес осетинской стороны. В тень уходили очевидные факты. Никто не замечал инерцию вседозволенности в стенах Верховного Совета РФ, руководство которого искусно поощряло деструктивное поведение ряда депутатов, которое еще в 1991 году проявилось в принятии закона «О реабилитации репрессированных народов» с целым рядом непродуманных положений. Не имея перспективы конституционного осуществления в части «территориальной реабилитации», этот закон спровоцировал острое межэтническое противостояние.

Ту же нацеленность на обоснование претензий на власть можно было обнаружить и в стремлении упразднить автономии. В Грузии такие идеи дошли до практической реализации.

Уже тогда, в 1990–1991 годах, меня серьезно тревожило отношение к беженцам из внутренних районов Грузии и самой Южной Осетии. Эта проблема фактически не воспринималась на союзном и федеральном уровне как выходящая за рамки Грузии. Получалось, что Северная Осетия оказалась к 1992 году под угрозой двойного удара. С одной стороны – беженцы из Грузии, с другой – давление по вопросу о Пригородном районе.

Но высказываемая озабоченность не воспринималась на федеральном уровне как стоящая внимания. Иногда она вообще трактовалась как «противодействие демократическим преобразованиям». В Северную Осетию из Грузии хлынули десятки тысяч людей, уходящих от развязанного там морального, а в ряде мест и физического террора. А этот исход не считался «проблемой»! Надо полагать, осетинские беженцы рассматривались в качестве естественных издержек «демократических преобразований» в Грузии.

В 1992–1993 годах всякий раз, приезжая во Владикавказ, я испытывал крайнюю тревогу – не только из-за внешнего давления на республику, но и из-за того, как общество сможет справиться с этим давлением. Понятно, что республика была не готова к массовому наплыву беженцев. По разным оценкам, от 80 до 100 тысяч человек прибыли в Северную Осетию с территории Грузии и Южной Осетии, а также из Таджикистана в период 1990–1992 годов. Резкое ухудшение экономического положения, которым сопровождалось масштабное вынужденное переселение, порождало новые риски: беженцы – те же осетины – могли стать из групп-раздражителей уже внутриосетинского конфликта. Североосетинский обыватель все громче ворчал, что от беженцев, изгнанных из родных мест и пребывающих в трудных жизненных условиях, исходят одни неприятности. К стыду некоторых «северян», на улице, на рынке, в магазинах Владикавказа осетин-южанин мог услышать оскорбительное: «Уезжай туда, откуда приехал!» Об этом не писали в газетах, не говорили в официальных учреждениях, но на бытовом уровне это было очень заметно. Существовал риск эскалации бытового раздражения между двумя частями нашего народа. Игнорировать подобную угрозу было невозможно. Северная Осетия, все здоровые силы общества не могли позволить отгородиться от этой проблемы. В результате возобладал разумный подход. Подавляющее большинство населения Северной Осетии воспринимало беженцев как часть единого осетинского народа, как родственников, друзей, близких, оказавшихся в беде. Такое отношение, разумеется, было определяющим и для властей Северной Осети.

Между тем в республике усугублялся экономический кризис. 1990-е годы вплоть до 1998-го были неблагополучны для России в целом, но экономической спад в Северной Осетии был более глубоким, чем во многих других регионах.