— Сказал дед, который стоит на минном поле и едва держаться, чтобы не потерять рассудок от жажды крови.

Первые несколько секунд я в замешательстве, но потом… мой взгляд падает под ноги Виктора, и я вижу то, что имеет в виду Елай. А вот сам Виктор трактует его речь иначе. Он улыбается.

— Я вижу перед собой, как минимум, десять литров крови. И одного из вас могу по-прежнему использовать в качестве бесконечного источника пищи.

Когда взгляд Виктора достигает моих глазах, я ощущаю то, что он в них видит. Они загораются, уже неспособные контролировать бушующие эмоции гнева. Но когда это Датского подобное не веселило? Ему нравится то, что он видит.

— Ох, дитя моё, боюсь тебе придётся смириться с тем, что ты снова попалась. У нас незаконченное дело, которое я собираюсь выполнить, будешь ты в сознании или нет. Готов поклясться, что твой полукровка пойдёт на всё, ради того, чтобы я тебя сильно не мучал. Даже добровольно прийти в мою лабораторию.

От выражения лица Виктора мне становится по-настоящему жутко. Он знает, что прав. Знает, что победит и заполучит нас двоих, стоит хотя бы поймать одного. И этого понимания, наперекор всему испытываемому гневу, внутри меня всё холодеет. Виктор улавливает эту секундную слабость во мне и лыбится, точно Чеширский кот — зловеще и пособственечески гадко. Мне же приходится взять себя в руки, чтобы перестать давать этому свихнувшемуся повод прочувствовать вкус победы. Ещё ничего незаконченно. Елай жив, Алек где-то поблизости, а Виктор даже не догадывается, что я задумываю. Мне нужно тянуть время, чтобы продумать получше план действий. Всё должно быть быстро и чётко. А с его рефлексами, которым позавидуем даже мы, я должна всё сделать просто идеально.

— Отпусти Елая, — говорю я осевшим от долгого молчания голосом. Он звучит мрачно и безжизненно. — У тебя есть я. И я готова пойти с тобой добровольно, если ты позволишь ему уйти.

Виктор выглядит сначала удивлённо. Его растерянная улыбка держится на губах ровно две секунды, пока не перевоплощается в жуткую версию какого-то приятного для него понимания. Он наставляет на меня пистолет и склоняет голову в бок.

— Как думаешь, сколько пуль выдержит твоё тело, прежде чем ты начнёшь молить меня, чтобы я согласился взять тебя к себе? — парирует он, как бы задаваясь настоящем вопросом, а не просто издеваясь. — Ты думаешь, что у тебя действительно есть выбор? Ты будешь ползти ко мне также, как твоя глупая мать, решившая, что со мной можно играть в игры! — почти рявкает он, повышая от яростных эмоций голос. А затем как ни в чем ни бывало вздыхает и вновь говорит спокойно. — Не торгуйся со мной, девочка, тебе нечего дать взамен.

Снизу доносится учащённое дыхания. Бросив взгляд, вижу, как челюсть Елая сжимается, на лице застыла маска смеси гнева и ярого желания что-нибудь разорвать. Я понимаю его, у самой едва получается скрипеть зубами бесшумно и прикусывать язык, чтобы раньше времени не натворить глупости.

— Тебе не нужна я одна. И без сознания со мной будут сложности. Тебе нужен ребёнок, а завести его в теле, в котором только машины поддерживают жизнь, будет очень затруднительно. Тем более, в том, которое придётся накачивать ядом гибридов. На какое бессмертие ты рассчитываешь, если с утроба матери начнёшь пичкать его отравой?

Я едва осилила один раз произнести слово ребёнок, на второй раз меня не хватает. Только произнося это, ощущаю, как все внутри меня мутит, словно все тело пытается воспрепятствовать таким мерзким и отвратительным словам. Но Виктор хочет слышать только одно слово — «бессмертие», поэтому все остальное его мало интересует. В том числе, что я в буквальном смысле цежу слова сквозь сжатую челюсть. Мне отвратительно от самой себя, но один взгляд на Елая: он заслужил того, чтобы его борьба наконец-то закончилась. Он заслужил хоть один шанс на нормальную жизнь, и неважно, сколько она продлится. Но искренне надеюсь, что не жалких пять минут. По крайней мере, выглядит он так, что и их протянет с превеликим трудом.

— Ты даёшь слово за себя? Или и за своего полукровку? Что он скажет, когда узнает, как легко ты променяла вашу жизнь, на жизнь самого бесполезного существа на земле?

Я злюсь в тысячу раз сильнее. Алек. Нельзя думать про него сейчас. Нельзя представлять, что если что-то пойдёт не так, я подставлю его вместе с собой. Нельзя.

— Ну, по головке точно за такое не погладит, — говорю крайне серьёзно, даже не думая острить в такой момент. Хотя разбавить атмосферу для самой себя ничтожненько, но получается.

Виктор усмехается.

— Смело, — хмыкает он, суживая глаза на моём лице, а потом…

Я даже не успеваю засечь, когда он взмахивает рукой. Слышу только едва уловимый звук выстрела, но оглушает он, как если бы рядом взорвалась граната.

Ошеломление.

Яркие, светящиеся ликованием и наслаждением глаза Виктора.

Я понимаю, что у меня не осталось и секунды, чтобы отскочить или уклониться. Поздно — боль разрывает живот, как если бы все мои внутренности разлетелись как осколки стекла. Мой рот пытается захватить воздух, лёгкие слишком быстро и мощно раздуваются и сужаются, но всё словно бесполезно — мне нечем дышать. Отшатываюсь назад, в глазах резко мутнеет, пространство начинает кружиться, и мои руки бесцельно ощупывают воздух, пытаясь найти прочную опору, так как ноги больше не ощущаются. Спина сталкивается с чем-то твёрдым и холодным. Я по-прежнему таращусь на Виктора, не способная оторвать взгляда от ярких глаз, в которых горит дикое безумие. Он как ни в чем не бывало мне улыбается — дружелюбно и вежливо.

— Нет спасибо, подачки — это последнее, что я буду терпеть, — отвечает он мирным, доброжелательным голосом, будто я предложила купить ему товар по акции.

Мне приходится зажмуриться, чтобы взять под контроль панику в теле, яро протестующего против требования стоять и терпеть.

Не падать. Не крениться. Не припадать к стене.

Опускаю взгляд вниз — ткань чёрной куртки быстро пропитывается кровью, в районе солнечного сплетения видится небольшая дырочка, из которой хлещет тёмная жидкость, окрашивающая пальцы в багровый цвет. Ошеломление по-прежнему держит надо мной вверх, боль не даёт ни на чём сосредоточиться, кроме разрывающей внутренности пульсации.

— Лена… — слышится голос, и мне требуется пара секунд, чтобы понять, что Елай пытается до меня докричаться.

Мои губы дрожат, когда я смотрю на него и пытаюсь выдать подобие кривой, беспомощной улыбки. Он пробует встать, но яд в его крови обезображивает движения, делает их обессиленными и неловкими. Яд побеждает.

— Ну, ты по-прежнему хочешь торговаться на жизнь Елая, когда собственная висит на волоске?

Елай орёт во всё горло, что он — больной ублюдок. Это не единственные его точные слова, которыми сама не против покрывать Виктора, но шум в ушах глушит всё, кроме собственного стучащего в голове пульса.

— Я всё сказала тебе, — хриплю, чувствуя, как со словами вытекает кровь с моих губ.