Почему-то Сквара волновался, добрый ли нрав окажет новая печь, но узкая серая струйка послушно явилась из устья. Потекла вверх, словно озираясь в избе… наконец выгнулась, как довольная кошка. Нырнула в дымоволок. Сквара с облегчением перевёл дух. Обернулся к Шерёшке, заулыбался.

Та смотрела на огонёк, трепетавший в горниле.

– Я говорила тебе, что мой отец держал переписчиков? Однажды он собрал забавные хвалы Правосудной, сложенные жрецом Кинвригом Незамыслом и его учеником Гедахом. Свёл воедино слова, невозбранно звучавшие на улице и в храме, велел красиво переписать, сшить… Отец сам нарисовал обложки, дерзнув изобразить Владычицу в окружении веселья и радости. Мы с мужем повезли книгу Гедаху с Кинвригом. Они тогда служили Матери и людям здесь, в Царском Волоке…

«А я видел её! В Мытной, в сокровищнице!» – едва не ляпнул Сквара. Всё же не ляпнул: что-то заставило прикусить язык. Может, то, что «Умилка Владычицы» лежала распоротая пополам, а листки с весёлыми буквицами липли на груди казнённого Ивеня. Тайна, из-за которой погибло столько людей, казалась горячим железом. Поди возьми без клещей. Сквара люто жалел, что рядом не было Ознобиши.

– Мы не знали, что ветры в парусах веры успели перемениться, – продолжала Шерёшка. – Андархайна велика, вести идут порою неспешно… Круг Мудрецов определил поклонение, достойное верных, всё же прочее заклеймил. Мы были в пути, когда из храмов начали изгонять смех. А когда прибыли сюда, то сразу оказались в одной невольке с нашими стихотворцами, ибо Царским Волоком уже правили яростные очистители веры. Там я и поняла, что непраздна…

Девственное пламя в печи успело опасть. Сквара сунул руку в едва нагревшееся горнило, добавил горсть щепок, те весело принялись. Он вернулся к хозяйке, снова сел перед нею на корточки:

– Тётенька… каким бы именем мне тебя звать, чтобы ты радовалась?

Бобылка покачала головой:

– Этого имени больше никто не произносит ни здесь, ни в погибшей столице, оно не продолжится… Зачем тащить его из могилы? Мой род миновался, теперь я просто Шерёшка – мёрзлая грязь.

Хотён, на несколько дней перенявший у дикомыта заботу о смертнике, встретил Сквару больной, задумчивый, на самого себя непохожий.

– Буянил?.. – неволей встревожился тот. – Опять напасть норовил?

Он не стал поминать слишком страшное слово, вырвавшееся у Хотёна. Самого мороз прохватывал по спине и скопом лезли на ум россказни о бедолагах, посланных в родную деревню – отцу-матери смерёдушкой за грехи.

Хотён, кажется, сперва думал отделаться привычной издёвкой, потом вздохнул, мотнул головой. Он понимал, о чём на самом деле спрашивал Сквара.

– Лихарь сказывал, Кудаш с юга пришёл… А мы на Чёрном ручье жили.

Прозвучало с вызовом. Так люди сами себя уговаривают.

Опёнок тоже вздохнул:

– Нынче кормил его?

– Кормил…

– Ладно, вечером ведро вынесу, – пообещал Сквара.

После Шерёшкиных рассказов ему было о чём поразмыслить и без Хотёна, подзабывшего, как выглядел обидчик-отец. Распоясанные, отлучённые от служения жрецы в подземелье, наставник и ученик… чувство было, словно он до них дотронуться мог. Шерёшка бы не простыла в ветхой избёнке, пока сушит новую печь. Дождаться отлучки Лихаря, снова пролезть в Мытную башню…

Время было не вытное, но после суток лыжного бега желудок требовал пищи. Сквара наудачу сунулся в поварню. Ему повезло, нынче там распоряжался Воробыш. Ходил важный, румяный, боялся что-нибудь упустить. Стряпки, конечно, посмеивались, но в меру. Потешишься, а назавтра окажется, что брали на зубок будущего державца. Памятливого, как любой справный владетель.

Лыкасик обрадовался голодному дикомыту, сам отложил ему в миску хорошо сквашенной озёрной капусты, даже добавил горсть свежего водяного гороха.

– Новости слышал?

Сквара, успевший набить рот, сразу опустил ложку:

– Вязень разболелся от Хотёновой холи?..

– Ну тебя с твоим обречёнником, – отмахнулся Лыкаш.

Сквара вновь догадался:

– Кабального, что ли, прибили?

Воробышу не рука была сражаться ради наречения имени, он завидовал воинской чести и тайком радовался проносу. Он огляделся, притишил голос:

– Учитель у себя затворился!

Сквара чуть не поперхнулся капустой, вскинул глаза. Мысль, что с Ветром могло что-то случиться, едва ли не впервые посетила его. Источник был несокрушимей каменных башен, самый нестомчивый, самый удатный, самый…

– И снедь отвергает, – добавил Лыкаш. – Лихарь у него как есть поселился, под дверью спит, в передних покоях.

«В передних?..» Сквара с облегчением показал Воробышу кулак, вновь принялся за еду. Значит, сам котляр был в порядке, просто не хотел от матери отходить. Такое бывало. Расслабленная впадала в прозрачное подобие сна: лежала с открытыми глазами, улыбалась обступавшим её незримым теням… напевала колыбельные маленькому Агрыму. В такие дни Ветер выставлял вон служанку. Сам сидел с мотушью, держал за руку, смотрел в глаза.

А Лихарь… Ну ещё бы.

Опёнок молча жевал. Лыкаш обошёл стряпную, вернулся:

– В Недобоевом погосте кручина теперь, во как.

Опять подумалось о кабальном, но лишь на миг. Сквара сообразил, кивнул:

– Кто ж вечен… Дединька совсем ветхий ходил.

Лыкаш хлопнул себя по бёдрам ладонями:

– Какой дединька? Маганку в рыбном пруду нашли!

– Маганку?..

Нежное, заплаканное лицо… маленькие руки без варежек… Поскользнулась с мостков, ударилась, на выручку не поспели? Увиделось ли ей в последние мгновения солнце, то солнце, что начало разгораться перед глазами придушенного Хотёна?

– Недобой ругмя ругается, – рассказывал Воробыш. – Другого места, говорит, не нашла! Оттуда теперь воду спускать и всю рыбу только зверям, о чём думала, надолба!

Сквара медлительно повторил:

– Думала?

– Так она сама, – пояснил Лыкаш. – Камней в мешок набрала. Теперь вся семья одни водоросли жуй. А чем уток кормить?

Сквара зачерпнул ещё капусты. Что же она вот так в воду головой, а, примером, не на лыжи да прочь, подальше от попрёков и страха?.. Небось не в подземной темнице запертая сидела. Сквара знал, как жила некогда счастливая женщина, чьё счастье расточилось пеплом из рук. Что такого отняли у Маганки, что Шерёшка уберегла?

Он вдруг вспомнил, с каким лицом бобылка спрашивала его, придёт ли ещё. Вслух спросил:

– Лутошка что?

– Сказали ему. Плачет сидит.

Сквара подумал, вспомнил о другом.

– А Надейка? Живая?

Воробыш скривился:

– Тоже рёву на весь двор, когда повязки меняют.