Реб Ури-Цви снова вынужден был удивляться своей жене, которая бурлит и кипит все новыми планами. Она ему еще посоветовала, чтобы, когда дело дойдет до подготовки урока для учащихся колеля, пусть он готовится вместе со своими сыновьями. Янкл-Довид и Гедалья должны стоять по обе стороны от него, когда он будет проводит урок. Они должны будут помогать ему отвечать на заковыристые вопросы, которыми ученики попытаются показать, что его урок ничего не стоит. Он должен потребовать от сыновей, чтобы они выделяли больше времени на изучение Торы. Пусть их жены и приказчики обслуживают покупателей. В раввинских семьях отцы и дети помогают друг другу, ее же семья достойна в этом смысле порицания.

20

Реб Мойше-Мордехай постепенно угасал, как свеча накануне поста Девятого ава. Уставшие каждый день читать перед больным псалмы и ждать чуда, его ученики и старые обыватели подвели итог:

— Уже ничего не поделаешь!

В тот же вечер евреи сидели в синагогах на перевернутых стендерах и читали плачи, а сгустившаяся тьма заставляла их головы опускаться еще ниже. Тени от оплывающих свечей прыгали, как привидения. Оплакивая тьму Изгнания и разрушение Храма, гродненские евреи оплакивали и своего раввина.

Похороны отложили на день после Девятого ава, чтобы раввины и главы ешив из Литвы успели приехать и произнести прощальные речи в честь усопшего. Согласно обычаю, Девятого ава днем гродненские евреи расхаживали по кладбищу среди высоких трав, кустов с колючими шишками и диких яблонек. Останавливались у могил праведников и рассматривали приготовленное место, где будет похоронен реб Мойше-Мордехай га-Леви Айзенштат, словно там уже стояло надгробие древнего гаона. Евреи беседовали о том, как велик был усопший в изучении Торы, о его мудрости и славе, гремевшей по всему миру. Они говорили об этом так, словно он уже давно пребывал в истинном мире и остался жить только в памяти людей и в написанных им книгах. Возвращаясь с кладбища, обыватели увидали расклеенные на стенах домов черные траурные извещения гродненского раввинского суда о великой утрате и о том, что погребальные носилки с телом усопшего будут нести только его ученики. Город заволакивала медленная и густая печаль. После долгого поста Девятого ава евреи легли спать с камнем на сердце.

В утро похорон Гродно был полон раввинами и главами ешив, которых сопровождали их сыновья, зятья и ученики. Черные зонтики, которые раскрыли над собой пожилые гости, широкие раввинские шляпы и лапсердаки, длинные бороды и завитые пейсы, бархатная печаль в глазах — все это било в глаза чернотой на фоне слепящего солнца. Казалось, эта чернота заставляет темнеть зелень деревьев и голубизну неба. Гродно редко видел так много мудрецов Торы на своих улицах. Их силуэты и величавое выражение лиц распространяли вокруг себя страх Божий, тихий трепет, грусть завешенных зеркал в доме скорбящего. Только в здании общины спорили и препирались. Дети каждого из приезжих раввинов требовали для своего отца чести произнести надгробную речь. Ученики каждого из глав ешив вступались за честь своего ребе. Однако главы общины утверждали, что надгробную речь на могиле гродненского раввина должны произнести местные, гродненские евреи. Свиты съехавшихся на похороны великих людей и приближенные усопшего, сторонники «Агуды», вышли из здания общины с шумом, злостью и болью.

— Вы еще говорите?! В Гродно сидел учитель всех сынов Изгнания, а вы его замучили своими ссорами! Вы должны идти босиком и последними за его погребальными носилками и просить у него прощения, а не проталкиваться на почетное место.

Еще накануне Девятого ава, сразу же, как стало известно, что реб Мойше-Мордехай скончался, Переле уже предвидела, что во время похорон может возникнуть конфликт. Она знала, что раввины будут бороться за честь произнести надгробную речь не меньше, чем борются за честь произнести благословения во время бракосочетания. Потом Переле не поленилась и пошла к сыновьям сказать, чтобы они вступились за честь отца, чтобы он был первым из тех, кто произнесет надгробные речи. На этот раз сыновья послушались ее. Янкл-Довид и Гедалья находились в здании общины во время спора и препирательств и утверждали, что первым должен говорить гродненский городской проповедник и глава гродненского раввинского суда. Их поддерживали старосты Каменной синагоги и члены совета общины. Свиты приезжих больших раввинов в итоге согласились, что, поскольку в любом случае среди произносящих надгробные речи действительно должен быть представитель Гродно, эта честь должна принадлежать городскому проповеднику.

Реб Ури-Цви говорил первым на синагогальном дворе. Он больше плакал, чем говорил:

— Упал венец с головы нашей; горе нам, что мы согрешили![292]

И все горожане плакали вместе с ним. Однако среди приближенных покойного и сторонников «Агуды» пробежал злобный шепот: бывшему грайпевскому раввину есть что оплакивать, от достаточно попил крови гаона поколения. Он, конечно, думает, что его жена возложит ему сейчас на голову венец Торы, принадлежавший реб Мойше-Мордехаю, и сделает его городским раввином Гродно. Это мы еще посмотрим!

После проповеди городского проповедника носилки с телом усопшего внесли в Городскую синагогу и поставили на стол для чтения Торы на биме. Один за другим на биму стали подниматься седые раввины и главы ешив. Их руки и голоса дрожали, спины сгибались, глаза слепли от слез, лбы искажались морщинами. Это были старцы, изможденные тяжким трудом служения Всевышнему и изучения Торы. Говорили они с плачем и рыданиями, с причитаниями и жалобами. Один из выступавших оплакивал честь Торы, павшую в нашем поколении. Он говорил о евреях, которые посвятили себя изучению Торы и голодают, о пустующих синагогах. Другой клеймил партии, часть которых имеют свои собственные догматы веры, отличные от тринадцати принципов «Я верю», сформулированных Маймонидом[293]; у них есть свой собственный, иноверческий, по сути, кодекс «Шулхан орух», отличный от законов книги «Шулхан орух», полученной нами от предков. Третий уделил основное внимание преследованиям евреев. Однако каждый из этих проповедников начинал и заканчивал свою речь Светочем Изгнания, учителем нашим Мойше-Мордехаем га-Леви, свет которого теперь погас, отчего в мире стало темно посреди бела дня.

— Тора, Тора, что будет с ней?[294] — всхлипывали старые раввины и главы ешив, и вся переполненная Городская синагога всхлипывала вместе с ними. Зажженные лампы изливали оранжевый свет, слепивший залитые слезами глаза. Мокрые лица и бороды блестели, как влажные камни в пещере. Так продолжалось, пока даже стены не покрылись испариной и лампы затянул желтоватый туман. После надгробных речей ученики покойного подняли на плечи накрытые черным погребальные носилки. Кто-то зарыдал так громко, что, казалось, раскололся высокий потолок: