Сказать какую-нибудь резкость или открыто насмехаться над ним ученики гродненского раввина боялись — как бы их ребе потом не начал топать на них ногами, как после того, когда они помешали раввину Кенигсбергу во время его проповеди в Городской синагоге. Молодые люди знали, что реб Мойше-Мордехай хочет как можно больше заниматься колелем и как можно меньше иметь дело с горожанами. Поэтому он и оказывает почет новому городскому проповеднику, чтобы тот занимался с гродненской публикой. Тем не менее учащиеся колеля все же не могли простить грайпевскому раввину того, что чья-то рука вытолкнула его на самое почетное место. Поэтому они засыпали его вопросами о Маймониде и на все его ответы морщили лбы:

— Ну-у, это обывательское мнение.

Ясное лицо и белая борода раввина Кенигсберга покрылись потом. Его большие глаза с голубоватыми белками наполнились изумлением:

— Это ведь говорит рабби Меир из Ротенбурга![288] Ведь буквально так и написано в книге «Карти ве-палти»!

Но молодые люди морщили носы, пожимали плечами и один за другим отвечали:

— Известно ведь, что рабби Меир из Ротенбурга высказывает обывательские мнения.

— Рабби Йонатан Эйбешюц слывет гаоном, но не умеет разъяснять Тору. То есть он, конечно, гаон, но он идет по кривому пути изощренных комментариев.

Реб Ури-Цви еще пытался спастись, пересказывая, что написано в книге «Пней Йегошуа»[289], но молодые люди посмотрели друг на друга, а потом и на раввина Кенигсберга так, словно он изложил комментарий, достойный мальчишки, чью бар мицву сегодня праздновали, но никак не раввина.

Переле в женской комнате тоже сидела на почетном месте, одетая в парадное темно-красное платье с турнюром. С одной стороны от нее сидела жена даяна из Волковысского переулка с высокой грудью и мужским голосом. Но на этот раз мужеподобная даянша не раскрывала рта, хотя сердце у нее в груди так и колотилось от злости, как большая муха в сетях маленького паука. По другую сторону от Переле сидела тощая даянша со Старого рынка, укутанная в облезлые шали и платки, и по своему обыкновению все время кивала своей куриной головкой. За столом сидели также обывательницы в модных шляпках со множеством перьев, но с такими набожными лицами, как будто они читали «Цэно у-рэно»[290]. В черном платье и черной шляпке за другим концом сидела раввинша Сора-Ривка Айзенштат. В свете зажженных ламп ее лицо выглядело особенно бледным и худым, еще более хрупкой казалась ее костлявая шея, еще длиннее — тонкие руки.

Переле медленно жевала куриное крылышко и пила содовую из высокого узкого бокала толстого зеленого стекла, едва прикасаясь губами к его краю. При этом она выдвигала голову вперед, как голубица, пьющая из ручейка. Точно так же деликатно, как ела и пила, Переле и говорила: пару слов той обывательнице, пару слов — этой. И ни на минуту не переставала думать о том, как выглядела Сора-Ривка Айзенштат в девичестве. Неужели она и тогда была таким же высохшим луловом, а Мойше-Мордехай взял ее в жены ради приданого и места гродненского раввина? По тому, как она молчала и улыбалась, было похоже, что она довольно умна, но совсем не так добра, как о ней рассказывают. Она словно состоит из одних сухих и холодных костей; от нее веет мраком и морозом. Неужели ее муж не пришел, потому что слишком устал и не вполне здоров, как рассказывают? Или же потому, что он не хочет встречаться с Переле? Одна из обывательниц, сидевших за столом, что-то сказала о нынешних модах, и Переле воспользовалась подходящим моментом.

Она заговорила многословно, как подобает жене городского проповедника, так, чтобы все слышали: когда она смотрит на нынешних парней и девушек, ей кажется, что она смотрит в реку, в которой видишь перевернутый мир. Девушки ходят коротко подстриженными, а парни отращивают длинные гривы. Напротив их дома жила одна молодая женщина, состоятельная и хорошенькая, но пустоголовая. За один день она меняла по три туалета. Утром она просто крутилась такая растрепанная, что тошно становилось, глядя на нее. Днем носила платье с воротничком под самое горло, с рукавами до самых кистей, и можно было подумать — скромница. Но вся ее скромность заканчивалась выше колен. Оттуда и ниже она безо всякого стыда открывала свои ноги всему свету. Вечером того же дня она куда-то выходила в широком платье, раздувающемся, как зонтик, и длиною до пят. Но верхняя половина тела была при этом полуголой, на обнаженные плечи была наброшена прозрачная розовая шаль. Ну где это прежде было слыхано, чтобы приличная женщина так с ума сходила? На это у нее есть время, но когда дело доходит до мясной и молочной посуды, даже до пасхальной, такая женщина говорит, что у нее слишком много дел.

— Что вы на это скажете, гродненская раввинша? — спросила Переле через весь стол, и Сора-Ривка ответила мягкой улыбкой, как будто соглашаясь. Но сказать она ничего не сказала, и блеск любопытства в ее черных глазах медленно погас.

С тех пор как у реб Мойше-Мордехая случился сердечный приступ, Сора-Ривка ходила на цыпочках, сдерживая дыхание из страха, как бы с мужем чего не случилось. Городскими делами реб Мойше-Мордехай занимался все меньше, но с молодыми людьми из колеля горячо говорил об учебе и всего себя отдавал их устройству. Он посылал за членами правления общины и просил их найти для учащихся колеля хорошие квартиры. Хозяйки, которые рады были за плату принять на квартиру ученика колеля, должны были сперва зайти к раввину поговорить о комнате для квартиранта, и о том, что он будет получать на завтрак и обед, и о том, не слишком ли шумно в доме. Несколько раз раввин посылал за портным и заказывал одежду для учащихся из бедных семей. Готовясь к уроку, реб Мойше-Мордехай перелистывал много книг и просиживал над ними по полночи. Сора-Ривка видела, что быть главой ешивы ее мужу очень нравится. Приглашение к даяну с Замковой улицы он принял с радостью. Еще больше, чем взрослых учеников, реб Мойше-Мордехай любил мальчишек, изучающих Тору. Он прижимал их к сердцу, как родных внуков. Однако в ту субботу, на которую выпала бар мицва, он снова почувствовал, что у него болезненно сжимается сердце. Он побледнел и пропел на печальный мотив:

— Нехорошо-о!

Однако, когда жена хотела побежать за врачом, он сказал, что угрозы жизни нет, а потому он не допустит, чтобы врач из-за него нарушал святость субботы. На исходе дня он сказал, что, слава Богу, чувствует себя лучше, и велел Соре-Ривке пойти на бар мицву к даяну. Она отказалась, но тогда он сердито приподнялся на кровати и сказал, что сам пойдет в гости. Никогда прежде реб Мойше-Мордехай не требовал так грубо от жены, чтобы она его слушалась. Сора-Ривка пошла из страха, что больной снова вскочит с постели. Однако без его ведома она зашла к соседке и попросила, чтобы та на протяжении вечера несколько раз заглянула к раввину посмотреть, как у него дела.