Очнувшись от своего мечтательного очарования перед постелью королевы, Мирабо увидал себя в большом покое почти одиноким. Вдали от него двигались какие-то фигуры, но его глаза все возвращались к постели, от которой не могли оторваться.

Внезапно он почувствовал удар сильной руки по плечу и, оглянувшись почти с испугом, увидал суровое, холодное, насмешливо глядящее на него лицо депутата Петиона.

– Привлекательное зрелище для мужей левой стороны, – сказал Петион, злобно улыбаясь и указывая на разоренную постель королевы. – Кажется, наш товарищ Мирабо ловит благоухания атмосферы Марии-Антуанетты. Не будет ли это тоже изменой народному делу, за которой мы застаем здесь графа Мирабо?

Мирабо, с досадой возразив несколько слов, теперь только заметил, что был окружен депутатами, между которыми узнал Робеспьера, Барнава и Гильотэна. Двое первых глядели на него недоверчиво и злобно. Доктор же Гильотэн, со своей необыкновенно мягкой, привлекательной улыбкой, дружески протянул Мирабо руку, прибавив, однако, насмешливо, что графу следует извинить, что его из прекрасных мечтаний возвращают к действительности.

Мирабо молча, со скрещенными на груди руками, спокойно смотрел на этих господ, с пламенным революционным рвением которых он уже не раз в последнее время расходился в национальном собрании и, как он думал, навлек на себя их ненависть.

– Во всяком случае, это было трогательное зрелище видеть графа Мирабо защищающим постель королевы против народных храбрецов! – воскликнул Робеспьер с дерзким, презрительным выражением. – Не стоит ли он как первосвященник реакции перед этим ковчегом завета королевских милостей? Ах, граф Мирабо, зачем вы столь запоздавший роялист?

– Постель эта так сладка и прекрасна, что и умереть в ней было бы приятно! – произнес более мягко Барнав, сверкнув глазами в сторону кровати королевы.

– О приятном способе смерти пусть позаботится наш доктор Гильотэн! – воскликнул Робеспьер с грубым смехом. – Он изобрел удивительную машину, которая будет благодеянием всему человечеств, лишь только она начнет работать, а это, надо надеяться, скоро настанет.

– А в самом деле, готова ли уже ваша машина, доктор Гильотэн? – спросил с любопытством Барнав.

– Не могу еще пока похвастаться этим, – отвечал Гильотэн со своей детской милой улыбкой. – Наш друг Робеспьер слишком с этим спешит. Только в конце года вместе с порученным мне докладом об уголовном законодательстве я могу представить и мою машину, которую ежедневно совершенствую. Если она выйдет у меня вполне удачною, то будет действительно торжеством человечества.

– Ну, тем временем найдутся другие способы сразить изменников народа! – воскликнул Робеспьер со злорадством. Глаза его враждебно встретились при этих словах с глазами Мирабо, который, пораженный странными предчувствиями, закравшимися теперь в его душу, вперил в него вопросительный взгляд.

Но Робеспьер быстро отвернулся и вышел из комнаты. За ним последовали Петион, Барнав и Гильотэн, и Мирабо увидал себя вновь одного в покое королевы, в котором горевшая до сих пор лампада стала потухать. Мирабо, испытывая необъяснимое чувство страха, поспешил выйти в освещенный коридор, по которому непрестанно двигалась людская волна, а среди нее замечались какие-то загадочные фигуры, казавшиеся всем знакомыми, а между тем никому неизвестные. Из них многие, чтобы не быть узнанными, были в масках или в каких-то странных костюмах. В одном из коридоров Мирабо заметил проскользнувшего герцога Орлеанского, бледное, с выражением дикого фанатизма лицо которого вновь повстречалось ему в углу главного коридора, где он таинственным шепотом раздавал своим доверенным лицам, герцогу д’Эгильону и секретарю Ла-Кло, автору «Опасных связей», пароли для дальнейшего руководства восстанием. Тут же Мирабо виделись промелькнувшими Марат и колоссальная отвратительная фигура мрачного Дантона с глазами Медузы, имя которого было впервые произнесено в числе передовых бойцов при взятии Бастилии.

Внезапно, точно трубным звуком, разнеслось по всему замку известие о прибытии генерала Лафайетта. Поднятый ото сна, которому предался с поразительной беспечностью, он вскочил на лошадь и с бурной поспешностью прискакал к замку. За ним следовали сильные отряды национальной гвардии, распределившиеся, по его приказу, в замке и занявшие все коридоры; скопившиеся здесь толпы народа были мгновенно вытеснены, продолжая, однако, шумно волноваться по дворам замка.

В эту минуту на горизонте взошло яркое осеннее солнце и, казалось, возвещало рассеивающимся уже теперь картинам этой страшной ночи начало умиротворения.

Стоя перед королем, Лафайетт старался найти слова успокоения и надежды, но вместе с тем дал понять, что отъезд в Париж неизбежен. Людовик XVI имел измученный и озабоченный вид. Со всех сторон теперь обращались к нему с просьбами изъявить согласие на перенесение королевской резиденции в Париж. Королева стояла в стороне, избегая встречаться глазами с королем. Наконец, решительным голосом король произнес, что около полудня он выедет в Париж. Известие это быстро переходило из уст в уста. Внизу, по дворам, в толпах народа началось громкое ликование.

Король вышел рядом с Лафайттом на балкон для подтверждения этого известия, которое было принято с невероятными радостными кликами, бесчисленными возгласами в честь короля и ружейной пальбой. В минуту же перерыва этих изъявлений восторга слышались сильнейшая брань и проклятия королеве.

Лафайетт вывел на балкон и королеву. Величественно, твердой поступью, появилась она, держа одной рукой дофина, а другой Madame Royale. На это внизу раздался громкий голос: «Прочь детей!» Мария-Антуанетта едва заметным движением руки втолкнула детей обратно в залу и одна рядом с Лафайеттом встала на балконе, с невыразимым спокойствием и достоинством скрестив на груди руки, и, казалось, с гордостью ждала своей смерти. Тут Лафайетт, взяв руку королевы, поцеловал ее. Тогда воздух потрясся всеобщим радостным криком народа, и раздался со всех сторон давно неслышанный возглас: «Да здравствует королева!»

Несколько часов спустя экипаж с их величествами направился по большой дороге в столицу.

Через две недели после этого проследовало в Париж и национальное собрание для продолжения там своих заседаний.

Это было предложено графом Мирабо, который при этом заявил, что национальное собрание должно быть неразлучно с особой монарха.

Третьего июля 1790 года Мирабо в обществе графа де ла Марк сел в экипаж для поездки в Сен-Клу, куда давно уже влекли его пламенные желания.

С начала лета двор пребывал в замке Сен-Клу, где среди тихого, бездеятельного уединения хотел переждать события. Положение его не ухудшилось, но и не стало лучше. Каждый день начинался для короля и королевы новой опасностью и заканчивался сомнительным успокоением. Мирабо находил, что король должен предпринять что-нибудь решительное, чтобы прервать это продолжительное болезненное состояние монархии. С некоторых пор он ежедневно молил графа де ла Марк устроить ему свидание с королевой Марией-Антуанеттой, возлагая на личные переговоры с ней большие надежды. Он думал, что, обменявшись с ней двумя словами, он сумеет убедить ее, что следует делать.