И тем не менее…

С каждым шагом беспокойство растет. Закутанная фигура не шевелится и никак не показывает, что видит меня. Сначала меня тревожило, что этот человек может оказаться врагом, но теперь это опасение сходит на нет, и на смену ему приходит страх, что он окажется кем-то знакомым, и этот кто-то мертв…

Как и все, кого я знаю.

За спиной фигуры у костра на песке высится конструкция – огромный тонкий крест. К кресту что-то привязано. Сильный ветер и летящие в лицо тонкие иглы мороси не позволяют мне разглядеть, что это.

Ветер начинает завывать, и этот вой напоминает мне какой-то другой звук, уже слышанный однажды и внушавший мне страх.

Я подхожу к костру, и мое лицо омывает волна тепла. Вынув из кармана руки, я подношу их к огню.

Фигура шевелится. Я стараюсь этого не замечать. Не хочу замечать.

– А… кающийся грешник.

Могильер. Его голос уже не полон издевки; возможно, он считает, что в ней больше нет нужды. Вместо этого в его тоне звучит нечто смахивающее на сострадание. Великодушное сочувствие победителя в игре, исход которой изначально не внушал ему особенного сомнения.

– Прошу прощения?

Он смеется:

– Очень смешно. Почему бы тебе не присесть к костру, так теплее.

– Я не до такой степени замерз, – отвечаю я, дрожа, и отваживаюсь взглянуть ему в лицо.

Его глаза блестят в свете костра. Он знает.

– Ты долго сюда добирался, Волк «Клина», – говорит он мягко. – Мы можем подождать еще немного.

Сквозь растопыренные пальцы я смотрю на пламя:

– Что тебе от меня нужно, Могильер?

– Да брось ты. Что мне нужно? Ты же знаешь что.

Он сбрасывает с плеч одеяло и легко поднимается на ноги. Он выше, чем я запомнил, а потрепанное черное пальто придает ему элегантно-угрожающий вид.

Он водружает на голову цилиндр, залихватски заломив его набекрень:

– Мне нужно то же, что и всем другим.

– А это что? – я киваю на то, что распято на кресте за его спиной.

– Это? – на его лице впервые проступает озадаченность, возможно, даже легкое смущение. – Ну… Скажем так, это альтернатива. Альтернатива для тебя, я имею в виду, но мне отнюдь не кажется, что ты захочешь…

Я поднимаю голову на высящуюся передо мной конструкцию и неожиданно отчетливо вижу ее сквозь ветер, морось и радиоактивную взвесь.

На кресте – я.

Я примотан к нему сетями, мертвая серая плоть выпирает сквозь ячейки, тело обмякло на перекладине, голова опущена. Чайки уже поработали над лицом. Глазницы пусты, щеки поклеваны. На лбу местами проглядывает кость.

Вот уж где, думаю я отстраненно, должно быть холодно.

– Я же тебя предупреждал, – отзвуки прежней насмешки снова слышатся в его голосе; он начинает проявлять нетерпение. – Это альтернатива, но я думаю, ты согласишься, что здесь, у костра, намного удобнее. Ну и еще кое-что.

Он раскрывает узловатую ладонь и демонстрирует стек памяти со следами свежей крови и плоти. Поспешно хлопнув себя по затылку, я обнаруживаю там зияющую дыру, в которую с пугающей легкостью проваливаются пальцы. На дне отверстия нащупываю скользкую пористую поверхность своей собственной церебральной ткани.

– Вот видишь, – его голос исполнен почти что сожаления.

Я опускаю руку:

– Где ты это взял, Могильер?

– А, их нетрудно раздобыть. Особенно на Санкции IV.

– А стек Крукшенк у тебя есть? – во мне внезапно вспыхивает искра надежды.

Секундная заминка:

– Ну разумеется. Они все попадают ко мне, рано или поздно, – он кивает, словно в подтверждение своих слов. – Рано или поздно.

Повтор звучит натужно. Кажется, меня хотят убедить. Искра надежды гаснет.

– Тогда уж лучше поздно, – говорю я, в последний раз протягивая руки к костру.

Ветер хлещет меня по спине.

– Что ты имеешь в виду?

Смешок, приделанный к концу фразы, тоже выглядит натужным. Я чуть заметно улыбаюсь. Улыбка будит застарелую боль, но эта боль несет странное успокоение.

– Я ухожу. Мне здесь нечего делать.

– Уходишь? – его голос внезапно превращается в отвратительный скрежет; на зажатом в пальцах стеке пляшут красные отсветы костра. – Никуда ты не уйдешь, волчоночек мой. Останешься тут со мной. Нам нужно закрыть кое-какие счета.

На этот раз моя очередь смеяться.

– Пошел на хер из моей головы, Могильер.

– Ты. Останешься, – его рука тянется ко мне поверх пламени костра. – Здесь.

«Калашников» оказывается в моей руке, и я ощущаю тяжесть полного магазина. Пуля в морду, как и было обещано.

– Мне пора, – говорю я. – Передам Хэнду от тебя привет.

Его глаза сверкают, руки тянутся ко мне.

Я поднимаю пистолет.

– Я же тебя предупреждал, Могильер.

И стреляю чуть ниже края цилиндра. Три отверстия, хорошая кучность.

Выстрелы отшвыривают его назад, и он падает на песок метрах в трех от костра. Я жду, не поднимется ли он снова, но он исчезает. С его уходом костер начинает затухать.

Я поднимаю голову и вижу, что распятие опустело, что бы это ни значило. В моей памяти всплывает мертвое лицо, которое глядело на меня оттуда, и я присаживаюсь на корточки у огня, стараясь согреться. Сижу до тех пор, пока от костра не остаются одни угли.

В тлеющем пепле замечаю стек памяти, уже очищенный пламенем, ярко поблескивающий из-под головешек. Я поднимаю его, зажав большим и указательным пальцем, как это делал Могильер.

Стек слегка обжигает кожу, но это пустяки.

Я убираю его, убираю «калашников», сую начинающие мерзнуть руки в карманы, выпрямляюсь и осматриваюсь.

Холодно, но я знаю, что где-то есть выход с этого сраного берега.