Подворотня… глухой треугольный колодец проходного двора. Пройти насквозь, на Литейный, а там, на другой стороне – дом, где снимает квартиру Канчер.

Через пять минут все станет ясно.

– Можно вас на минутку, юноша?

Александр споткнулся от неожиданности, чуть не упав. Шпик? Не похож. Солидный мужчина лет сорока – сорока пяти, в дорогом пальто… Профессор? Врач? На чиновника не похож, на шпика – тем более. Улыбается, а глаза – острые, колючие. В руках трость темного дерева, зачем-то крутит желтоватый набалдашник…

– Что вам угодно? – сухо, безразлично. Отчаянная надежда: обознался? Отстанет?

Не отстал.

– Вы, насколько я понимаю, Александр Ульянов, студент Императорского университета?

– Вы… – получилось хрипло, чуть не закашлялся, – откуда вы меня знаете? Вас подослали?

Пальцы нервно тискают в кармане рукоять пистолетика.

– Полегче, полегче, юноша. Не надо резких движений. Я не жандарм, если вы это имеете в виду. Жандармы ждут вас на квартире Канчера – вы ведь к нему направляетесь?

Шпик! Все знает! Значит – провал?!

– Оставьте меня в покое!

Рвануть из кармана руку – в колодце двора двойной выстрел прозвучит оглушающе, но на улице ничего не будет слышно. А потом – дворами, назад… куда? ТЕ наверняка уже ждут на квартире…

Узкое матовое лезвие со свистом вылетело из трости. Александр, вскрикнув, схватился за кисть – пистолетик полетел в сугроб.

– Ну-ну, не так уж и больно, я же вам не руку отрубил. Подумаешь, плашмя клинком по запястью – революционер должен уметь сносить боль. Так, кажется, учил господин Нечаев?

Знают, все знают! А жало дамасского, с разводами, клинка пляшет у самых глаз…

– Я не собираюсь вас арестовывать и уж тем более убивать. Ваш план, как вы уже догадались, провалился. Группа взята, вы один на свободе. Впрочем, ненадолго – самое позднее завтра утром возьмут и вас.

– Но как… что вам-то за дело? Что вам нужно? Кто вы?

– Сейчас мы спокойно – СПОКОЙНО! – выйдем на Литейный, сядем в экипаж и поедем на Финляндский вокзал. Через час поезд на Гельсингфорс. В этом саквояже, – и господин толкнул носком туфли не замеченный Александром чемоданчик, – так вот, здесь деньги, документы, билеты с плацкартой третьего класса. До Гельсингфорса сидите как мышь. Окажетесь в Финляндии – найдете способ перебраться в Швецию. Дальше езжайте куда хотите, но в России не смейте появляться по меньшей мере год. А лучше – вообще никогда. Найдите работу и живите тихо-мирно. Революционера из вас не вышло, террориста тоже. Может, хоть ученый получится? Езжайте, к примеру, в Голландию – в Амстердамском университете сейчас работает профессор Хуго де Фриз, биолог. Интереснейшими вещами занимается. Вы ведь на естественном отделении обучались и даже, кажется, работу имеете по кольчатым червям?

Ошарашенному Александру остается только кивнуть.

– Вот и попробуйте устроиться к нему лаборантом. Он, того и гляди, новую науку создаст – «генетика» называется. Поверьте, однажды она изменит этот мир. Да, кстати, будете писать домой – передайте наилучшие пожелания вашему младшему брату, Володе. Он ведь заканчивает гимназию в Симбирске? Вот и пусть старается, у него, как я слышал, изрядные способности к учебе. Главное – чтобы ерундой всякой не увлекся, верно, Александр Ильич? А то матушке вашей, Марии Александровне, одно расстройство…

Из дневника О. И. Семенова

…Подошедший придворный чин вполголоса осведомился – кто из гостей изволит быть доктором, оказывавшим помощь государю, а потом и раненым на Троицкой площади? Мы указали на Каретникова. Придворный слегка поклонился и попросил нашего товарища проследовать за ним, для «приватной беседы с некой высокопоставленной особой», как он выразился.

Мы испытали некоторое недоумение; Каретников же, никак не проявив замешательства, сделал нам успокоительный знак и последовал за посланцем. Через четверть часа он вернулся с тем же сопровождающим, который явился на этот раз за мной.

В небольшом, скупо освещенном кабинете меня встретила женщина. Она могла бы показаться молодой, если судить по здоровому цвету лица и весьма стройной, почти девичьей фигуре. Но при ближайшем рассмотрении лицо ее оказалось стареющим, с намечающейся сеткой тонких и мелких морщин, из тех, что наводят на мысль о потрескавшемся пергаменте.

Дама приветливо подала мне изящно очерченную руку, я неловко поклонился, впервые испытав неудобство за возможный недостаток манер.

Несмотря на внешние признаки увядания, глаза дамы, яркие и полные жизни, составляли, несомненно, украшение ее личности и невольно притягивали к себе внимание собеседника. Темно-карие, большие, на редкость красивого разреза, они смотрели хоть и ласково, но неглубоко – в их взгляде этом внимательный наблюдатель, несомненно, заметил бы кроме внешней приветливости отсутствие той внутренней доброты, которая так привлекает собеседника.

Ее взгляд хоть и открывал душу, но уже с порога гостю открывалась там пустота, безразличие и отчетливое (и, признаться, не вполне понятное для столь высокой особы) стремление понравиться и сыграть на собственном внешнем очаровании. Под стать этому впечатлению оказался и голос – грубый и без всяких оттенков, с акцентом, который я определил как датский, вспомнив о происхождении собеседницы.

Императрица Мария Федоровна – это, конечно, была она – поинтересовалась моим мнением об ужасных des menees politiques[76]нигилистов.

Я почтительно ответил, что, хоть дело это, безусловно, носит характер политический, однако к известным ей нигилистам, как, впрочем, каким-то другим деятелям отношения не имеет – источник угрозы лежит в совершенно иной плоскости.

«Ах нет! Как же?! – довольно живо воскликнула императрица. – Конечно, это дело нигилистов! Мне это сказал Иван Николаевич[77]».

«Я следил за действиями этих господ, – отвечал я, – и могу заверить ваше величество – хоть они и поддерживали отношения с молодыми людьми нигилистического склада, но действия их совершенно обособлены. Никто из ныне здравствующих подданных нашего государя не имел о них понятия. Эти политические злоумышления – увы, продукт совсем иного образа мыслей. Ваш Иван Николаевич ошибается или же введен в заблуждение».

Моя собеседница нахмурилась и принялась раздраженно постукивать костяшками пальцев по столику.

«Нет, как же. Il a affirme[78], что все эти беспорядки – дело рук нигилистов. Я уверена, это так и есть».

Ласковые только что глаза смотрели на меня уже откровенно недоброжелательно. Было очевидно, что мнение ее уже сложилось и вряд ли изменится, во всяком случае, под действием моих слов. Осознавая сложность своего положения (у меня не было уверенности, что государь, беседа с коим еще только предстояла, одобрит излишнюю откровенность, хотя бы и с его ближайшим окружением), я постарался отделаться общими фразами, с каждой секундой ощущая растущую неприязненность собеседницы.